Иманова встречают аплодисментами, он кланяется. «Спасибо, спасибо». Потом начинает хлопать сам. Я не останусь на вечер. Я шепчу Михаилу Михайловичу, что машину за Имановым пришлю к 22.00. Мне надо на заставу. Мне действительно надо на заставу — я не спал уже тридцать четыре часа, а ночью опять на границу — до утра...
Но Чугунков не выходит у меня из головы. Нет, вроде бы все в порядке у него — и пропуск в погранзону, и паспорт. Вот только штампы — «принят-уволен». Что-то много их, этих штампов. Летун этот Чугунков. А мутный взгляд и штаны из Лондона ни при чем. Я не очень-то люблю бессмысленную подозрительность. И все-таки уже на заставе, в канцелярии я долго гляжу на телефон. Звонить? Не звонить?
Звонить!
Оперативный дежурный переспрашивает фамилию, видимо записывает: «Не спешите... Чугунков Александр... Как по батюшке?» Потом удивленно говорит: «А вы знаете, наряд, который проверял документы при въезде в погранзону, тоже обратил на него внимание».
Ну и денек выдался — солнце светит вовсю, и теплынь, даже не верится, что всего две недели назад по озеру плавали нерастаявшие льдины. Прав Шустов с его приметой: если лебедь летит рано, весна будет жаркой. Она не пришла, она нахлынула, и странно видеть по-весеннему голые ветви. Почки на деревьях еще не лопнули, но рощи стоят, словно подернутые легким зеленым туманом.
Вдоль границы движутся странные пахари. Один солдат верхом на лошади, с автоматом, закинутым за спину, другой — без ремня, ворот гимнастерки расстегнут, но автомат тоже за спиной — ведет плуг. Лемех выворачивает черные комья тяжелой, пропитанной дождями земли. Эта пашня не взойдет зерном, не отдаст за труд ни одного колоса.
А на валуны солдаты носят землю носилками. Ребята разделись до пояса, им жарко, и все равно, я знаю, с какой жадностью они ловят солнце своими плечами, грудью, спиной. Они истосковались по солнцу и теплу, зимой здесь морозы выдались под сорок, рассказывали мне. «Гусева нет, — жалеет кто-то. — Мы бы его вместо бульдозера приспособили».
Я не выдерживаю. Я раздеваюсь сам, и солнце дотрагивается до меня. Чудесное ощущение силы владеет мною сейчас. Тяжести носилок я не чувствую — ее просто нет. Мой напарник Павел Надеин едва поспевает сзади, приходится подгонять его. «Шагу, шагу, сержант!» Что-то долго копаются ребята с лопатами. Мне хочется самому схватить лопату — скорее, скорее, — но после носилок хорошо постоять, подставив солнцу лицо. Какое оно хорошее, солнце! И ветерок очень кстати сейчас, теплый, южный, разогретый где-нибудь в Индийском океане или над песками Аравии.
Скорей, скорей!
Сбросить землю с носилок — и обратно, по камням, чувствуя под ногами их тысячелетнюю твердь. Ветер в лицо, он обволакивает тебя всего, и усталости как не бывало. И солнце тоже в лицо — хорошо, оно сразу же сушит пот. Ага, уже мокрый! Сколько времени прошло? Час или два? Я дышу тяжело, пот заливает глаза, но все равно — скорее, скорее! А полоска земли на камнях вроде бы и не увеличивается.
Когда появляется Чернецкий, я смотрю на него как на человека из другого мира. Чистенький, наглаженный, свежевыбритый, он какой-то ненужный здесь. На меня он тоже смотрит с изумлением.
— Раздевайтесь, Кирилл Петрович!
Он отзывает меня в сторону. Он разглядывает мою волосатую грудь так, будто увидел орангутанга. Он даже запинается от волнения:
— Товарищ капитан, вы же офицер...
— Ах, вот оно что!
Я хохочу. Дорогой мой, я прежде всего человек, и в жизни, право, так мало таких дней, что грех их упускать. Он смущен. От него тянет одеколончиком, у него ослепительно белый подворотничок.
— Раздевайтесь! — уже требую я.
— Товарищ капитан...
— Раздевайся, — говорю ему. — Ни черта ты не понимаешь!
Он начинает медленно стягивать гимнастерку. Еще через две минуты он тащит вместе со мной носилки. Мои руки налиты тяжестью, но это приятная тяжесть. Как долго копаются ребята с лопатами! Чернецкий ждет, пока нам нагрузят носилки, подставляет лицо солнцу — ага, и тебе хорошо, чудак ты человек!
— Чего вы копаетесь? — вдруг недовольно говорит он и отбирает у Шабельника лопату. У него мокрая спина, и от него уже не пахнет одеколончиком.
Скорее, скорее...
Шустов зашел ко мне вечером. «На огонек», — сказал он. Мы редко видимся, он все последнее время проводит на стрельбище. Я собирался лечь спать, хоть два часа поспать спокойно, но вот пришел Шустов.
— Проводили гостя?
Да. Иманова проводили честь по чести, и — сердце не камень! — сменил он гнев на милость, помирился с сыном. Прощаясь, они долго стояли, обнявшись, и счастливее Андрея не было человека на всем белом свете. Иманов увозил наш подарок — маленький, искусно сделанный красно-зеленый столб с Гербом СССР.