Мы возвращались все вместе. «Газик» стонал от тяжести, но тянул. На заставе меня встретил встревоженный старшина: что там, как там?
— Плохо, — сказал я.
Шустов проводил меня до дому, вошел со мной в квартиру. Не раздеваясь, я повалился на диван.
— Вот тебе и второй, — задумчиво сказал Шустов. Я не понял: «Какой второй?»
— Ну, Ваня, — сказал Шустов. — Первым-то у них всегда Василий был...
— А ты знаешь Майю Сергеевну? — спросил я.
— Знаю. Учительница. Беленькая такая.
— Если Ваня выживет, — сказал я, — это из-за нее.
Я не стал ему разъяснять, почему из-за нее. Шустов смотрел на меня с состраданием, он, наверно, решил, что я заговариваюсь. Но я-то знал, что, если б не она, было бы еще хуже. Значит, это ее пальто было там, в приемном покое, синее с черными опалинами...
Утром я долго бреюсь, долго моюсь, долго курю дома. Я совершенно разбит, у меня гудит голова, и эти несколько часов сна так и не принесли облегчения.
Надо звонить в город, в госпиталь, а мне страшно звонить. Я иду на заставу и стараюсь идти медленно, чтобы оттянуть этот момент. Утро еще раннее, солнце только выкатилось — может, еще рано звонить? Хотя вовсе не рано — там есть дежурный врач, он должен знать... Мне трудно признаться самому себе, что звонить страшно.
Дежурный встречает меня на крыльце.
— Товарищ капитан, вас тут ждут.
— Кто ждет?
— Механик из Комсомольского. Мы его знаем, он выступал у нас в прошлом году.
Какой механик, зачем мне этот механик? И Комсомольское у нас в тылу, километрах в двадцати.
— Он всю ночь шел пешком.
— Погодите. Зачем он пришел?
Дежурный мнется, пропуская меня, и говорит почему-то шепотом:
— А вы сами поглядите.
Я вхожу в канцелярию. На диване сидит и спит человек. Скрипит дверь, он просыпается и медленно поворачивается ко мне. У него не лицо, а неподвижная маска. Кожа перекручена сине-красными жгутами, стянута в узлы, и только глаза живут на этом мертвом лице.
— Здравия желаю, товарищ капитан.
Он протягивает мне руку, и рука у него тоже словно бы неживая. На его пиджаке два ордена — Славы и Отечественной войны.
— Пожар тут в Каменке был...
— Да.
— Я слышал, солдат обгорел сильно?
— Откуда вы это узнали?
— Нынче новость на месте не лежит. Телефоны есть.
Он говорит сиплым голосом, слова будто вырываются у него из горла, из-под воротничка клетчатой рубашки.
— Дело у меня к вам, товарищ капитан. Говорят, тем, кто обгорел, кожа для пересадки нужна от обгорелых. А я в сорок четвертом в танке горел. Вы бы позвонили, товарищ капитан, узнали. Может, солдату кожа нужна, так я в город тогда пойду.
Я поднимаю трубку. Госпиталь отвечает сразу: «Егорова уже нет».
— Как нет? — холодея, кричу я.
— Перевезли в Ленинград. Состояние пока тяжелое. Его брат пошел к вам, на заставу.
Холод отпускает меня.
— Как он? — спрашиваю я.
— Вам же сказано, состояние пока тяжелое. Думаем, выживет.
— Выживет, — говорю я. — Конечно выживет. Обязательно выживет.
Я кладу трубку и встречаю взгляд живых глаз на мертвом лице.
— Значит, не понадобилось? — спрашивает танкист. — Обошлось?
Я обнимаю его и целую в это скрученное, исполосованное огнем лицо. В горле у меня стоит ком, или нет — горло перехвачено веревкой. Только бы никто не вошел и не увидел, что я плачу. Вовсе ни к чему, чтобы кто-нибудь это увидел. Только этого мне и не хватало!
— Дежурный! — кричу я, хотя вполне можно и не кричать. — Дежурный, машину!
— Ну что вы, товарищ капитан, я пешком. Далеко ли тут пешком-то?
— Машину, живо.
— Пусть водитель спит, я ж знаю, что такое поспать солдату.
— Ничего, — жестко говорю я. — Молодой еще. Успеет выспаться.
Уже на крыльце танкист поворачивается ко мне.
— Я позвоню, узнаю, как он там — можно?
— Конечно, звоните. И приезжайте.
— Как ему фамилия будет?
— Егоров, Иван.
— Скажи на милость, я тоже Иван. А Егоров у нас в роте башенным был, убили его на Курской. Вернее, тоже сгорел. Не родственник часом?
Я не знаю, родственник ли тот башенный моим Егоровым. Да сколько их на нашей земле, Егоровых, — горевших в танках, спасавших детей, поднимающихся в космос или просто сеющих хлеб и строящих города. И наверно, все-таки в родстве они, если подумать.
Мы с младшим лейтенантом уже на пределе. Оказывается, как быстро может вымотать вот такая жизнь. И к тому же — волнения последних дней, волнения, которые не улеглись, потому что Ване Егорову плохо, очень плохо. Солдаты выпустили новый номер стенгазеты, он открывается большим портретом Вани и стихами Каштаньера. Все ходят какие-то пришибленные. Гусев, вернувшись с гауптвахты, изменился в лице, когда ему рассказали о том, что произошло. Я распорядился не посылать на границу Василия Егорова. Он все время на заставе — или часовым, или на кухне, или помогает Шустову по хозяйству.