На границу я иду сегодня с Василием Егоровым. Он не был на границе с того самого дня, когда в Каменке обгорел его брат. Сейчас Вася немного успокоился. Я несколько раз звонил в наш госпиталь, там есть сведения из Ленинграда: все будет хорошо, парень крепкий — выжил и жить будет.
Мы идем с Василием, и он советуется со мной:
— Товарищ капитан, вы как думаете, что, если я здесь останусь? Ну, в Новой Каменке. С Ленкой и Ваней. Дом построим, и опять же к заставе ближе. Колхоз здесь хороший, а мне на первых порах за двоих вкалывать придется. Ванюшка-то долго не работник.
— А родители как?
— Вот то-то и оно.
Он долго думает.
— Человек, конечно, не птица. Это птенцы так — подрастут, улетят из гнезда, и прости-прощай! Но больно уж Михаил Михайлович зовет. Механизаторов у них не хватает — раз. Ленка буянить начала. Не хочу, говорит, никуда ехать. Замуж, говорит, за тебя пойду, а там как знаешь. Характерец!
— Да уж, — соглашаюсь я, — характерец! Поговорить мне с ней, что ли?
— Не надо, товарищ капитан, — пугается Василий. — Получится, что я вам пожаловался, а она знаете какая самолюбивая! Да ведь так-то подумать, у нее тоже здесь родители.
— А если, скажем, в вашей деревне дом продать, а здесь построить, поближе?
— Я уж думал об этом. Так ведь другой вопрос — захотят ли мои переехать?
Вон у него, оказывается, сколько забот! И я понимаю: теперь ему действительно придется работать за двоих — за себя и за брата, о котором он по-прежнему говорит как о младшем.
Я написал родителям Егоровых письмо. Написал спокойно, скрыв, что Ваня сильно обгорел. «Мы все гордимся вашим сыном, — писал я, — которого вы воспитали настоящим героем». Вася же не мог написать ни строчки.
Наш разговор о будущем кончается, едва мы выходим на границу. Сразу откуда-то налетает комариная стая и уже не отпускает нас. Комары лезут в лицо, и через минуту мы отчаянно чешемся. Комариный звон кажется мне оглушительным. Курить нельзя, да и поможет ли сигаретный дым? К утру я искусан и исцарапан так, будто меня яростно драли дикие кошки. Солдаты выглядят не лучше. И вот так здесь каждый год, с конца весны до конца лета.
Навстречу нам выходит наряд — Шабельник и Аверин. Все тихо на границе. Но я вижу, нет, скорее, чувствую, что с солдатами что-то происходит. У Аверина и Шабельника коричневые тени под глазами.
— Вы что, оба больны?
— Никак нет, товарищ капитан. Здоровы.
Они идут дальше, у них медленная, шаркающая походка. Что с ними приключилось? Я спрашиваю Егорова, как он думает, не надышались ли они, часом, болотных испарений. Ведь бывает такое? Я где-то читал, что бывает. Правда, кажется, не у нас, а в Южной Америке, но кто знает, может, и у нас случается такое? Нет, отвечает Егоров, за все эти годы службы он ни о чем подобном не слыхал. Правда, если нанюхаться болиголова, потом никакие цитрамоны-пирамидоны не помогут, но что за дурак будет нюхать этот болиголов!
Он говорит, отворачиваясь:
— Они просто устали, товарищ капитан... Все мы устали.
И, сказав это, с отчаянной решимостью смотрит на меня. Как я отнесусь к этому? Не поиздеваюсь ли над такой слабостью?
А я молчу. Мы молчим всю дорогу, а в ушах у меня так и звенит короткое: «Все мы устали». Это не жалоба. Это упрек. Это я, я один виноват, что солдаты идут на границу шаркающей походкой.
Я голоден, направляюсь прямо в столовую. Там завтракает Шустов. Он смотрит на меня с ухмылочкой: что, брат, дали комарики жару?
— Ты бы зашел ко мне, у меня специальная мазь есть, собственного изобретения. Мировейшая мазь, с керосинцем. Вонища от нее, конечно, такая, что самому муторно делается, зато самый храбрый комар на пять метров не подлетит. А всякая там аптечная «Тайга» на местных комаров не действует, это уж точно проверено.
Костюков выносит и ставит передо мной тарелку с кашей. Просто пшенная каша с желтым пятаком масла. И чай. И все. А на обед, говорит он, будет суп картофельный с консервами мясными. И макароны с теми же консервами. И компот из сухофруктов.
— Ах, вот как? Значит, макарончики? Это после всех ваших консомэ?
Костюков упорно смотрит в сторону.
— Что это с вами?
— Депрессия, товарищ капитан. Душевный спад.
— Ах, депрессия! Вот что, Костюков, сегодня же начнете лечиться от нее. Теперь я сам буду следить, что вы собираетесь готовить. Будете приносить мне меню на каждый следующий день. Как в лучшем санатории, ясно?
Костюков уныло плетется обратно, к своим кастрюлям, — такая перспектива его явно не устраивает. Я живо вылечу его от депрессии. Этого еще только не хватало — жвачка вместо хорошей еды, и к тому же сдобренная интеллигентской рефлексией!
Шустов трясется от смеха.