Потом мы с Чернецким пьем кофе. Я сварил целый чайник густого черного кофе, и мы прихлебываем его, обжигаясь, а на душе у меня совсем хорошо, как бывает после недолгой и легкой болезни. Все кажется удивительно приятным — и кофе, и Чернецкий, и тишина. Младший лейтенант совсем разомлел. Обо всех делах уже все сказано. Впрочем, я спрашиваю, как прошел тот вечер, ну, вечер воспоминаний в клубе, ведь я совсем забыл о нем — столько событий навалилось на меня. Чернецкий восторженно говорит:
— Знаете, никогда бы не подумал, что Костюков такой рассказчик. Один типус под газом пытался шуметь, но на него так цыкнули, что до самого конца вечера заткнулся. Только потом пытался выяснить, сколько стоит в Америке машина.
— Чугунков, — уверенно говорю я.
— Да. Вам уже докладывали?
— Нет, сам догадался. А потом этот Чугунков с вечера улизнул и пошел вентерь ставить.
И я, в свой черед, рассказываю ему о Чугункове все, что знаю. Чернецкий мой заместитель. У меня не должно быть от него секретов по службе. Конечно, хорошо, когда у начальника заставы и заместителя вообще нет друг от друга никаких секретов, но это, как говорится, в идеале.
«На огонек» заходит Шустов. Он садится в сторонке и мнется, поглядывая на Чернецкого. Чем-то ему мешает младший лейтенант. Или он обескуражен, застав нас за мирной и деловой беседой? Хорошо, что Чернецкий не собирается уходить. «А как с дружиной?» — спрашивает он меня. Я сам собираюсь в Каменку, я сам хочу встретиться с дружинниками. Потом я спрашиваю Чернецкого, как семейство привыкает к новой жизни, и он рассказывает:
— Вчера вечером чуть не помер от страха. Иду домой, смотрю: Лялька стоит возле вольера, а там Дина. Я крикнуть не успел, Лялька откинула задвижку и — в вольер... Балодис оказался рядом и то оторопел. Лялька гладит собаку, а та вдруг начала повизгивать и лизать ее. Я стою, глаза зажмурил, пока Балодис не вытащил Ляльку из вольера.
Для него это новость, для меня — нет. Я знаю, что собака никогда не тронет ребенка.
Наконец Чернецкий встает и уходит, тогда Шустов говорит:
— Тебе письмо, Андрюша. Я не хотел при нем... — Он кивает на дверь, за которой только что скрылся Чернецкий, и протягивает мне конверт. У Шустова тревожные глаза, мне сразу передается это чувство тревоги. Я смотрю на конверт. В глаза бросается знакомый почерк — почерк Лиды. И обратный адрес — ее старый ал ма-атинский адрес. Шустов знает, что это от Лиды. Там, на конверте, так и написано: «Лободе Лидии Конст.». Она сохранила мою фамилию, когда второй раз вышла замуж.
Старшина тихо подходит к окну и отворачивается, а я продолжаю тупо смотреть на конверт.
«Андрей, Андрюша!
Я не должна была, конечно, писать тебе, но силенок не хватило, вот и пишу. Ты удивлен, что письмо из Алма-Аты? Я здесь уже почти три месяца, как после тяжкого сна. Приходится расплачиваться за глупость, подлость свою перед тобой, за все на свете. Я не прошу у тебя прощения, знаю, что такое не прощается, да и не надо просить. Но мы были с тобою не чужими, и это дает мне право рассказать тебе, хотя бы коротко, что произошло.
Человек, которого я любила и который казался мне верхом совершенства, оказался маленьким, самовлюбленным, гадким существом. Трудно представить себе большего мещанина, чем он. Я не понимала всего этого тогда, когда он закрутил меня, закружил своим блеском, красивыми фразами, показной заботой. Глаза же открылись тогда, когда он повез меня на дачу к своему начальнику и — мне стыдно об этом писать — намекнул, что, если я буду к начальнику благосклонна, от этого зависит наше счастье. Я уехала на автобусе в город, а потом в Алма-Ату, к родителям.
Недели две назад встретила на улице твою маму, испугалась, что она меня увидит, разнервничается, и спряталась, а потом шла следом и плакала. Я написала Быльевым, узнала твой новый адрес — просто захотелось поделиться бедой. Как ты? Очень хочется знать про тебя, но я не вправе рассчитывать на то, что ты ответишь».
Мне было душно, я рванул галстук и ворот рубашки. Почему всегда мотыльки летят на огонь и падают, обжигая себе крылья? Ведь этого до сих пор не знает никто!
Шустов обернулся и всматривался в меня, будто стараясь догадаться, как я перенес это письмо. Я держался спокойно. Не знаю, удалось это или нет, но Шустов сказал с видимым облегчением:
— Слушай, Андрей, я заберу полуторку. Продукты кончаются, надо в город.
— Поезжай.
— Тебе в магазине ничего не требуется?
Я достал пятерку и протянул ему. Мне надо день отдохнуть. Всего день за месяц. Я хочу провести его один. Возьму удочки и уйду на озеро, черт с ними, с комарами! Так вот, на эту пятерку мне требуется десять пачек сигарет — «Шипка» или там «Солнце» — и еще пол-литра «Столичной». Я имею право отдохнуть один день за целый месяц такой ненормальной жизни.