— Я знаю.
— Тогда почему вы пришли именно ко мне? Простите меня, но это как-то... не очень по-мужски.
— Нет, по-мужски, — сказал я. — Просто мне больше не к кому было пойти, вот и все. Вы это сами отлично понимаете.
Возможно, я сказал это с излишней резкостью, и Майя удивленно поглядела на меня. А я вдруг почувствовал, что между нами легла полоса отчуждения. Это был не только шаг, отделяющий диван, на котором сидел я, от стула, на котором сидела Майя в неподпоясанном халатике. Полоса все ширилась, все росла с каждой минутой молчания. Я ждал чего угодно, только не этого упрека. Она оставляла меня наедине с самим собой, она не протянула мне руку, не сказала: вот, обопрись на нее, успокойся. Нет, ничего этого не было. Полоса росла, и я уже не мог переступить ее, взять Майю за плечи, не мог прижаться к ее лицу своим. Я встал.
— Вы уже уходите?
— Да, Майя. Дела.
Я второй раз солгал сегодня. Она молчала. Она не задержала меня, когда я пошел к дверям. Я шел как в тумане, мне хотелось вытянуть вперед руки, чтобы не напороться на стенку вместо двери.
— До свидания, Майя.
— Всего доброго, Андрей.
И все. Я очнулся только на улице, уже за калиткой. Машина ждала меня, и водитель дремал, закрыв лицо фуражкой.
— До-омой, товарищ капитан? — зевнул он.
— В правление, — сказал я.
На площади перед правлением стоял старенький, покрытый пылью автобус. Только что началась посадка, и в дверях тяжело поднимались со своими мешками каменские тетки. Должно быть, везут в город картошку на рынок. Тут же стоял Чугунков в своих джинсах. В руке у него был пижонский чемодан с ремнями и наклейками заграничных гостиниц. Я только скользнул взглядом по Чугункову и этому чемодану. «Зачем Володьке Семенову нужно знать, один вентерь был у него тогда с собой или несколько?» — подумалось мне.
В правлении было тихо. Михаил Михайлович сидел один в своем кабинете и, листая бумаги, яростно отщелкивал костяшками на счетах.
— А, капитан! Вот видишь, еще не отсеялись, а уже справки гони. Садись, разговор есть.
— Знаю я твой разговор, — усмехнулся я.
— Это какой же? — сердито спросил он, покосившись на меня.
— Насчет покосов в зоне.
— Ишь ты, какой догадливый! Так как — сговоримся?
— Трава еще не поднялась, а ты уже хочешь заручиться поддержкой?
— А как же! Я очень на эти покосы рассчитываю. Мы нынче еще пятьсот гектар под яровую подняли, где ж тут сена напасешься!
— Ладно, — сказал я. — Косите. Только косарей пущу в зону, а скот не пущу. И вот что: каждый раз сообщать на заставу, кто идет косить, и сколько, и на какое время. И сено, как подсохнет, вывозите сразу же. Скирды в зоне ставить не разрешу.
— Это-то ясно, — вздохнул он. — Вывезем. Я к тебе сам подъеду, уточним участки.
Этот переход от одного разговора — с Майей к другому — с Михаилом Михайловичем о покосах да выпасах был настолько неожиданным для меня, что казалось: сидит перед председателем колхоза совсем другой человек и что-то говорит, о чем-то размышляет. Я словно бы слушал и видел себя со стороны. А в то же время вновь и вновь возвращался в комнату Майи.
Все то, что случилось там несколько минут назад, было настолько непонятным и казалось таким до обидного неоправданным, что я даже подумал, не ошибся ли. Да, не ошибся. Майя просто очень холодный человек. Даже ее откровенный поначалу разговор о том, что она ждала меня все эти дни, вдруг обернулся совсем в другом свете. Странная откровенность! Зачем она понадобилась Майе? Как можно было после нее так, сразу, замкнуться, упрекнуть меня в слабости? Я ни черта не понимал в том, что случилось. Мне нужны были ее добрые руки, а вместо этого: «Почему вы пришли именно ко мне?» Как будто ей было очень противно, что я пришел именно к ней со своей потерянностью, своим смятением, одиночеством. Ладно, пусть, сказал я себе. Я больше не приду к Майе.
Мало-помалу в кабинете председателя начинает собираться народ, по большей части молодежь, а ко мне подходит Кровяков, и мы здороваемся, как старые добрые знакомые.
— Чугунков уезжает, вам доложили?
— Да, спасибо. Сам видел, как уезжает.
— Деталь одна есть. «Когда должок отдашь?» — спрашиваю. А он мне: «Ты не волнуйся, у меня на днях этих самых монет будет до верхней губы». Откуда бы, товарищ капитан? Кажется, он не работает нигде?
— Похвастал, должно быть, — как можно равнодушнее ответил я.
Ребята шумят, рассаживаясь, разглядывают меня — со многими встречаюсь впервые, — а я с любопытством разглядываю их. Вдруг вижу у одного парня на куртке медаль, наша — «За отличие в охране Государственной границы СССР». Стало быть, специально надел ради такого случая.