Я вернулся на заставу, и все забылось — и соловьиная ночь, и смерть Кузи, и письмо Лиды, и странная Майя. Оставалось одно, главное: ожидание... Я мог только ломать голову над тем, что произошло далеко отсюда, в Ленинграде, и каким образом все оказалось связанным: застава, мой друг Володька Семенов, вентерь, пижон и стиляга Чугунков и он — тот, который в любую минуту может появиться здесь.
Был уже июнь, прошла первая неделя, а обстановка на участке оставалась прежней. О том разговоре на камнях знал только младший лейтенант Чернецкий. Но солдаты сами почувствовали, что происходит неладное. Они служили здесь не первый день и понимали кое-что.
А для меня наступили времена, когда я мог наконец-то выспаться днем. Я заставлял себя спать по шесть, а то и по семь часов. Теперь это было необходимостью. Я должен был прогнать усталость, накопившуюся во мне за эти полтора месяца. Если я буду измотанным, когда он пойдет, грош мне цена.
...И он пришел наконец, этот день.
Когда мы мотались из стороны в сторону в машине, а потом бежали к тому месту, где двое дружинников увидели незнакомого человека, я невольно думал о том, как странно все получается. Сотни людей не спят день и ночь, живут вдали от своих домов, от привычных и милых сердцу дел, и все для того, чтобы один человек не прошел.
Мне было легко бежать. Во всем теле я ощущал хорошую, спокойную упругость. Того человека заметили возле Глухого озера. Это у нас в тылу, километрах в пяти от границы. Рыбак со спиннингом. Может, это и на самом деле рыбак, и документы у него в полном порядке, но когда на заставу позвонили из Каменки, я почувствовал, как кровь отхлынула у меня от лица. Я не огорчусь, если это на самом деле рыбак, какой-нибудь фанатик, ушедший в отпуск ради раннего щучьего жора. Не огорчусь и снова буду ждать, ждать, ждать...
Еще в машине я выхожу на связь с капитаном — начальником маневренной группы. Мы все — застава, отряд, мангруппа, я — все мы выходим в эфир на одной волне, и то, что говорю я, слышит отряд, застава, тот капитан, который приезжал вместе с полковником. Я кричу, что нет никакого рыбака. Дошли до места, где его заметили, след свежий, пустили собаку. Потом собака находит спиннинг. Он просто отброшен в сторону, за кусты. Но если б не Дина, мы ни за что на свете не нашли бы его. Я кричу в микрофон, что найден брошенный спиннинг, и теперь мне ясно и всем тоже ясно, что никакой это не рыбак. «Как глупо, ведь легче было утопить этот спиннинг, — думаю я на бегу. — Или он не знал, утонет спиннинг или не утонет, и не стал рисковать?»
— «Василек», «Василек», я «Ромашка», — трещит у меня в мегафоне за ухом. — Тыл закрыт, тыл закрыт.
«Василек» — это я.
— «Василек», «Василек», сообщайте движение, — требует Флеровский. Ему сейчас худо, полковнику. Самое последнее дело — сидеть и ждать. — «Василек», «Василек», я «Роза», я «Роза». Граница перекрыта.
А Дина ведет нас, тянет в сторону от границы, повизгивая и натягивая поводок.
Я бегу позади Бронюса Балодиса, за плечом у меня легко дышит Вася Егоров, бухает сапожищами Гусев, бегут Надеин, Шабельник, еще несколько солдат. Дина спешит, словно боится потерять след. Что чувствует она? Какой запах бьет сейчас в ноздри? Только не ошибись, только не сойди со следа...
Потом она начинает рваться с поводка, и я знаю, и все знают, что теперь близко. Очень близко, совсем близко, Бронюс подтягивает поводок, собака мечется в его руках, а у него, должно быть, руки дрожат, он не сразу отстегивает ошейник. Или мне только кажется, что он долго возится с ошейником? Скорее же, скорее!.. Наконец Дина вырывается и ныряет в лес, а мы бежим следом и знаем, что нам-то ее не догнать, но все равно вот сейчас все будет кончено...
А потом выстрел, хлопок, словно кто-то переломил ветку. До сознания не сразу доходит, что это выстрел. Пистолет бьет негромко, но я уже понял, что это вовсе не ветка хрустнула, а выстрел, и раскидываю руки в стороны. Солдаты подчиняются команде, теперь мы бежим цепью, чтобы обойти его.
Дина лежит на земле, вытянув морду, и только задние лапы царапают мох, словно она еще хочет бежать. Но ей не встать, передние лапы подвернуты и неподвижны. Я вижу это какую-то секунду и бегу дальше. Впрочем, куда теперь бежать? Лес кругом, и никаких следов. Только Дина могла чувствовать чужого человека. Мы возвращаемся к Дине. Она мертва. Он свалил ее первым же выстрелом.
— «Гвоздика», «Гвоздика», я «Василек», собака убита.