— Ты лучше крошки от торта из усов вытряхни. Полторта в усах осталось.
Шустов грустно проводит пальцами по усам.
— Андрюша, — тихо спрашивает он. — Ты после поправки куда хочешь?
— Как это куда? — не понимаю я.
— Ну, обратно, или...
— Конечно обратно, а то куда же? Почему ты меня спрашиваешь об этом?
Шустов глядит в сторону и все приглаживает, все ласкает свои желтые, жесткие, торчащие, как сапожная щетка, усы.
— Так, — говорит он. — С Анной моей поспорил. На усы. Анна говорит, вернется Андрей, я говорю, выше пойдет.
А я уже хохочу во все горло, хотя мне еще болыно смеяться так. Ай да Анна Ивановна! Нет, дружище, готовь бритву, плакали твои пшеничные, прокуренные.
Шустов протягивает мне письма. Их много. Первое в пачке — от Васи Егорова:
«...Ваня поправляется, хотя будет лежать еще долго. А я собрался было пожениться с Леной в июне, да теперь перерешили. Отложим, пока Вы не вернетесь. Я Лене сказал, что без Вас свадьбы не будет. Она Вам тоже низко кланяется, и еще кланяются ее родители Нил Спиридонович и Татьяна Владимировна, и председатель колхоза Михаил Михайлович, и все наши ребята».
Второе — Чернецкий:
«Спешу Вас порадовать. Проверка выполнения социалистических обязательств прошла. Сдали на «хорошо». Видимо, учли наши действия во время недавних событий. У нас четыре отличника! Иманов не подвел — все пятерки. Затем Балодис, Надеин и Шабельник...
...Не волнуйтесь, служба идет, как заведенная. Вот только приехать я к Вам не могу сейчас. Сами понимаете. Честно говоря, со стыдом вспоминаю, что было два с лишним месяца назад, когда Вы приехали. Думал — не сойдемся. Просто у меня было тогда такое настроеие...»
Еще одно — я смотрю на подпись — Аверин.
«Товарищ капитан! Прошу Вас, когда Вы возьмете это письмо, дочитайте его до конца. Не подумайте худо — я сам, своим умом дошел до сознания, что вел себя как последняя, извините за грубое слово, шалава. Обещаю Вам, товарищ капитан...»
У меня много времени, я могу лежать и думать, и вспоминать, и, как сказал мой врач, извлекать квадратный корень. А главное, я могу сколько угодно разговаривать. Основной мой собеседник — мама.
Через несколько дней мама входит в палату и начинает что-то прибирать, даже проводит рукой по подоконнику. Я слежу за ней со смутным подобием догадки. Но она молчит. Она молчит, а я знаю, что это не просто так.
— Только, пожалуйста, не пытайся подниматься, — сказала мама. — Сейчас придет Майя.
Дверь открывается с чудовищной медлительностью, Долго-долго никого нет. Я все-таки пытаюсь приподняться, мне надо перенестись туда, помочь открыть дверь настежь, но Майя уже вошла. Она только посторонилась, пропуская маму. Мама оставила нас вдвоем. Она не хочет мешать нам. А Майя все ближе и ближе, и вот уже надо мной ее глаза, и ее волосы падают мне на лицо, и в ушах у меня стоит сплошной звон, через который еле слышно: «Андрюша, как же так... как же ты...» Она приникает к моей небритой щеке, и я боюсь шевельнуться, чтобы не прогнать, не спугнуть это чудо...
Моя повесть окончена.
Пройдет еще три месяца, прежде чем я снова буду сидеть в кабинете полковника Флеровского. Что? На штабную работу? Ни в коем случае! Я здоров, как двадцать лошадей. Я бегал по три часа в день по дорогам Крыма, и меня принимали за идиота: человек приехал отдыхать, а бегает как оглашенный. Нет, только на заставу. И только на мою.
Я еду на мою заставу, и кругом полыхает осень. Теплый сентябрь выдался в этом году, и деревья стоят праздничные, как колонны демонстрантов. На развилке дорог водитель притормаживает и смотрит на меня. Куда? Налево — Новая Каменка, Майя. Направо — мой дом. И я говорю: «Домой».
Ворота уже открыты. Неужели только нынешней весной я, перемазанный выше колен дорожной грязью, впервые приехал сюда? Как давно это было — сто лет назад!
Солдаты стоят в строю возле заставы. Я вижу их издали, каждого в отдельности. Могучий Гусев высится на правом фланге. Потом Надеин, Шабельник, Каштаньер, Иманов, Балодис... Аверин, оказывается, самый низкорослый, он на левом фланге. Чернецкого я не вижу — должно быть, на границе, на службе.
Я выскакиваю из машины и иду. Нет, я не иду, я бегу к ним. Я вижу, как старшина Шустов, подобравшись, подносит руку к козырьку фуражки. Тогда я останавливаюсь. И Шустов, чуть повернув голову к строю, командует своим хорошо поставленным, старшинским басом:
— Застава, смирно!
КРЫШИ НАШИХ ДОМОВ