Но прежде чем зависнуть над траулером, он несколько минут летал по кругу, наблюдая за мачтами.
С каждой волной, приподнимавшей судно, мачты описывали в воздухе дугу, и Жильцов попытался сообразить, на какой высоте они не достанут вертолет. Он понимал, что там, на полузатопленном траулере, люди считают секунды и по-всякому ругают его за эту медлительность, но продолжал ходить круг за кругом, пока наконец не высчитал нужную высоту, — и загасил скорость. Вертолет завис, и Женя кинул трап.
Жильцов видел, как мачта колыхнулась и на какую-то секунду оказалась рядом с бортом вертолета, а потом снова ушла вниз. И все время, пока там, на судне, к трапу привязывались двое, мачта ходила рядом, и он косился на нее, как на какое-то живое недоброе существо, готовое ударить по машине.
— Готов, пошел! — крикнул Женя.
Потом он еще три раза подлетал к траулеру и ставил машину между колышущимися мачтами. Очевидно, напоследок сдали нервы. Едва он отлетел от судна, высота упала, и двое рыбаков, привязанных к трапу, сказались в воде, волна швырнула их, и Жильцов почувствовал короткий рывок. Но и на этот раз все обошлось. Он поднял машину и перевел ее в горизонтальный полет.
В этот, последний раз он не выдержал. Ему надо было хоть десять минут отдохнуть, и, едва отвязали последних рыбаков и Женя выбрал трал, Жильцов отлетел чуть в сторону и посадил машину прямо на дорогу. Ему хотелось уснуть или хоть ненадолго задремать. По всему телу растеклась странная усталость, будто он долго-долго бежал и вдруг бег оборвался. Он откинулся в кресле и закрыл глаза.
— Как там рыбачки́? — спросил он. Дальше было ничто — сон, забытье. Он не слышал, как Женя и Бусько сошли, как вернулись, — он очнулся от гула двигателя и почувствовал, что машина снова в полете. Ее вел Бусько. Жильцов провел ладонями по лицу и сказал:
— Правильно. Я чего-то раскис.
Потом, вечером и на следующий день, в отряд приходили спасенные рыбаки, с женами и детьми, приглашали к себе весь экипаж, и дежурный по части растолковывал им, что экипаж отдыхает или готовится к полетам, а насчет гостей — никак нельзя, совсем никак, потому что такой режим. Конечно, были обиды, не без этого: как же так, ребята спасли восемь человек, а с ними даже повидаться нельзя, не то чтобы угостить на славу, от всего сердца, спеть и сплясать всем совхозом на радостях? Впрочем, как раз у экипажа кончилась командировка, пора было улетать в эскадрилью, и на обратном пути Жильцов не выдержал — прошел круг над совхозным причалом, метрах на пятидесяти. Он видел, как люди сбегаются, машут руками. Он улыбался, и Бусько и Женя тоже улыбались — что ж, все-таки как-то надо удовлетворить собственное, пусть маленькое, но все-таки тщеславие.
Жильцов отвернул машину и, пройдя метров триста или пятьсот по невидимой дуге, снова вернулся на курс. Сзади хохотал Женя, в переговорном устройстве его смех был оглушительным. Кокорев непонимающе обернулся.
— Я думал, ты забудешь, командир, — сказал Женя.
— Как же, забудешь, — проворчал Жильцов.
И это место, над которым они сейчас пролетали, тоже было памятно ему — оно называлось «над тещей». В позапрошлом году, когда Коля Бусько женился, они летели здесь, вдруг Коля крикнул: «Вон тут моя теща живет, вон зеленый домик», — и сразу заглох мотор.
Вертолет начал «сыпаться». Сначала раздались три удара, потом Жильшов почувствовал тряску и понял, что начали выскакивать лопатки вентилятора и сейчас они пробьют маслопровод... Ему удалось дотянуть до края поселка и посадить машину посреди покоса, распугав стадо коров. Коровы неслись прочь от этого огромного овода, задрав хвосты, и когда машина села, Бусько начал смеяться, его так и крючило от смеха.
— Ты чего? — сердито спросил Жильцов.
— А ты... помнишь... как нас... учили? — пересиливая смех, спросил Бусько. — Хвост выше — скорость больше. Ты на буренушек, на буренушек посмотри. И хвосты задраны, и скорость какая!
Тогда они начали хохотать все трое — это был нервный смех, они просто радовались тому, что так хорошо, так здорово «ссыпались» с четырехсот метров, и что им привезут новый вентилятор, и они снова полетят и будут летать, — но с тех пор все летчики, пролетая «над тещей», сворачивали, повинуясь дурацкому, конечно, но живучему суеверному чувству. Давно ли, кажется, это было? А теперь, подумал Жильцов, Галина уходит от Кольки, и человек стал сам на себя не похож, а он ничем не может помочь ему, и если подумать, это самое паршивое — не помочь в такую минуту...