Нет, не так, не так сложилась жизнь. В этом Кокорев был склонен обвинить прежде всего мать. Всегда же должен быть кто-то виновен в том, что не удалось тебе самому.
Отец — у того все просто и ясно: Герой Социалистического Труда, депутат Верховного Совета РСФСР, член Московского обкома партии — слава, почет, президиумы, очерки в газетах, а сам — работяга, токарь с лихачевского. И мать тоже заводская, техник-технолог, а ребенок в семье один — вот она и растила его, как розочку в горшочке. У отца было все прямо: иди на завод, давай династию! А мать начинала шуметь: Володя пойдет в университет, и кончены разговоры на эту тему. Он привык к мысли, что пойдет в университет, и срезался на первом же экзамене.
Казалось, отец был даже доволен этим. «Прослужишь два года в армии, а потом к нам. Не всем университеты кончать, кто-то и работать должен. А прочней нашей славы, Володька, нет». Мать вмешивалась: «Это ты на заводе гегемон, а дома уж все-таки дай мне командовать, дорогой мой». Кокорева призвали на службу, предложили пойти в училище, и он с легкостью согласился: в училище так в училище. Конечно, чистая случайность, что он стал летчиком, с таким же успехом мог бы стать танкистом, ракетчиком или моряком...
В жизни многое случайно, если подумать. Даже то, что в эту командировку по какой-то причине не смог лететь штурман Бусько и его заменили Кокоревым. И по такой вот случайности он, Кокорев, торчит с утра до вечера в отряде, если нет полетов, а вечером в лучшем случае — кино, если не считать одного похода в ресторан с глупенькой Ниночкой. Встречаться с ней снова Кокореву не хотелось: не тот кадр.
Кокорев удивился, что ему не довелось даже и влюбиться-то как следует. Девушки были, полно было знакомых девчонок. Школьные не в счет, разумеется: он их слишком хорошо знал с первого класса. Была в его жизни женщина — он вспоминал ее редко и нехотя, как бы нарочно отодвигая ее дальше, в глубину памяти. Таких не любят, на таких не женятся: она была замужем, и муж часто ездил в командировки — история грязноватая, так-то сказать... Кончив училище, Кокорев даже вздохнул с облегчением. Наконец-то он уехал от этой женщины и знал, что она не будет долго горевать... Нет, какая уж тут любовь. Не может быть любви, если в ее основе заранее лежит ложь.
Обычно он очень легко сходился с людьми. Вскользь брошенная добрая шутка, улыбка, и глядишь — одним товарищем больше. Жильцов не подходил ни под какие привычные мерки, и Кокорев искренне огорчался тому, что не может преодолеть эту ясно осязаемую стену отчуждения, отталкивания, неприятия. Почему? Выпивка? Он помнил, что Жильцов был резок с ним, а Каланджи глядел тоскливыми глазами, словно жалеючи, и молчал. Но ведь это отчуждение и неприятие началось раньше, он почувствовал его еще там, на лестнице, когда катил по ступенькам колесо и наткнулся на Жильцова. Так что выпивка ни при чем, она только добавила Жильцову злости.
А жаль, очень жаль! Быть может, подсознательно командир чем-то нравился Кокореву. То ли спокойствием, за которым угадывался сильный характер, умение сдерживать себя, рассудочность — качества, никак не свойственные Кокореву и тем не менее ценимые в других. Он никогда не примеривал других людей к себе, ему нравилась людская разность и нравилось открывать в людях что-то такое, чего он еще не знал. Такие открытия были радостными, и если он видел, что открыл доброе, то начинал тянуться к нему.
Жильцов открылся ему в тот день, когда они нашли Светличную. Можно было бы рискнуть, зависнуть над тем островком — риск был невелик, — спустить трап, привязать девчонку, поднять в машину — вот и вся игра. Жильцов так не сделал и тащил девчонку на себе. Но суть была не в этом. Любой сделал бы то же самое. Суть была в другом: Кокорев увидел, как Жильцов смотрел на эту Светличную. Можно было подумать, что он вообще впервые видит живую девушку, хотя ничего особенного в Светличной нет, мимо такой пройдешь на улице и не обернешься. А у Жильцова было радостное лицо, и напрасно он старался прикрыться своим спокойствием. И побледнел, когда девушка хлопнулась в обморок, он-то видел, как побледнел Жильцов! А потом — ррраз, руку за воротник, рванул петли на ее лифчике и начал краснеть, будто его поймали на чем-то нехорошем.