— Передайте квадрат, — сказал он Кокореву. И все. И опять Кокорев подумал: «Вот характер! Другой разразился бы громом и молнией по адресу этих рыбаков — еще бы! Ушли к берегу, костерок себе жгут, ушицу готовят, сукины дети!»
Конечно, капитану «Назии» всыпят по первое число за этот переполох и за полтора часа потраченного на розыски летного времени. Могут даже отстранить от работы: в пограничной зоне за такие штучки не гладят. И еще два часа Каланджи и прапорщик Самохвалов будут копаться в двигателе — послеполетный осмотр обязателен... Кокорев передал по рации, что «Назию» нашли, назвал координаты и, снова покосившись на Жильцова, подумал: «Спокоен. А чего ж это я кипячусь в таком случае?»
От начальника штаба Жильцов вернулся хмурым и сразу сел за «литературу» — так в эскадрилье называли каждодневную и порой утомительную работу над формулярами, журналом, полетными листами, признавая, впрочем, ее необходимость.
Утром они не успели позавтракать, и сейчас Кокорев брился, думая, что командир, видимо, будет ждать Каланджи, чтобы позавтракать всем вместе, вот и занялся писаниной. Когда он выключил электробритву, Жильцов сказал, не отрывая головы от бумаг:
— Вам, лейтенант, хорошо бы служить в бомбардировочной авиации. Может, подадите рапорт?
— Почему? — спросил Кокорев. — А, вымпел!..
— Поразительная точность! — усмехнулся Жильцов. — Надо умудриться погнуть мачту, разбить топовый огонь, а в ящике проломить дырку. Чем вы бросались то? Булыжниками?
— Да, пожалуй... — неуверенно сказал Кокорев.
— Рыбаки решили, что мы их бомбим. Короче говоря, пожаловались. Я же вам ясно сказал — взять камешки...
Он был раздражен, и его раздражение Кокорев ощутил почти физически. «Вот, опять это отталкивание, неприятие. Конечно, я перестарался, и камешки-то были килограмма по полтора, не меньше».
— А если бы врезали по человеку? — как-то недоуменно и грустно спросил Жильцов и добавил: — Короче говоря, мне из-за вас придется писать объяснительную. Понимаете, лейтенант? Первую объяснительную в жизни. И это всего-навсего на восьмой день нашего с вами знакомства!
День
Если бы Жильцов выругал его, обложил самыми последними словами и заставил самого писать эту объяснительную записку, Кокореву было бы легче. Но впервые за все это время он увидел командира вот таким — грустным, недоуменным, будто пытающимся понять, что же за олуха царя небесного дали ему в штурманы, что он за человек, откуда и как появился в погранвойсках и за что же такое наказание выпало ему, Жильцову. Примерно так Кокорев думал за Жильцова, и его угнетала несправедливость этой выдуманной им самим оценки, хотя, конечно, дело нешуточное — погнуть мачту, разбить топовый огонь и нагнать на рыбаков страху этой бомбежкой. Ну, перестарался, недодумал. Хотел как лучше, а получилось совсем паршиво...
Днем, после обеда, все трое решили немного поспать, — сегодня их подняли рано, — и Кокорев удивился, как быстро уснули Жильцов и Каланджи. Ему не спалось. Плохо начинать службу с неприятностей. И все-таки вновь и вновь он возвращался мыслями к Жильцову, который спокойно посапывал на соседней кровати: у него был сон много поработавшего и очень уставшего человека. А Каланджи спал, подоткнув ладошку под щеку, распустив губы и временами вздрагивая, — так спят дети, которым снится, что они летают...
Кокорев почти ничего не знал о Жильцове. Когда они прибыли сюда и Жильцов ушел к начальнику отряда, Кокорев спросил у Каланджи: «Как наш командир? Любит стружку снимать?» Каланджи качнул головой: «Вам-то что бояться? Вы с нами всего на месяц». — «Ну а вообще?» — поинтересовался Кокорев. «Что вообще? Тридцать лет, холост, за границей не был, под судом и следствием не состоял», — сказал Каланджи. Тогда Кокорев подумал: почему же холост? Это был редкий случай. Он сам не в счет. Обычно офицеры женятся рано, — слишком трудная служба, чтобы в свободное время быть одному. Значит, что-то было в его жизни, не иначе. И днем позже (он помнил это) Кокорев брякнул спьяну: «Вы ведь тоже, по-моему, не из очень счастливых людей, командир?» Жильцов даже бровью не повел, будто вовсе не услышал этот вызов на откровенность.
Но как он глядел на ту девушку! Ее корзинка и маленький сапог были еще здесь, под кроватью Жильцова. (Грибы пришлось отдать Самохвалову, он сказал, что насушит у своего приятеля.) Кокорев знал, что командир звонил в больницу, узнавал, как Светличная, — ему сказали, что все в порядке, но месяц-полтора прохромает, конечно. И конечно, не сегодня-завтра командир пойдет навестить ее.