Однажды она все-таки попросила его рассказать о себе, и Круминьш, печально улыбнувшись, сказал:
— А надо ли?
Она настаивала. Он спросил:
— Зачем?
— Потому что я тебя люблю.
— Ты не можешь любить меня так?
Она бросилась в эту любовь без оглядки, как люди бросаются с вышки вниз головой, в черную непрозрачную глубину. Она была счастлива, но месяц или полтора спустя снова попросила его рассказать о себе. Как он жил, где жил, как работал? И еще...
— Я женат, Людмила.
Они сидели в ресторане, тихо играл маленький оркестр, и Круминьш держал руки Людмилы в своих.
— Ты женат? — почти механически переспросила она. А дети?
— Двое. Но...
— Не надо, Ян.
— Я тебя не обманывал, Людмила.
— Ты просто молчал, — кивнула она.
— А если бы ты знала? (Она не ответила.) Так почему же сейчас ты вдруг изменилась? Я тоже люблю тебя. В жизни бывают всякие ошибки. Я уехал сюда от жены.
— И от двоих детей, — сказала она, поднимаясь. — Не надо меня провожать, Ян. У тебя двое детей — понимаешь? Я не хочу и не смогу оставить их без отца.
— Не понимаю, — сказал он.
— Когда-нибудь поймешь и будешь мне благодарен за это. Вот и все.
Она плакала, когда бежала домой. Добежать, упасть на кровать, ткнуться в подушку и нареветься вдосталь... Но дома она успокоилась. Ей было и тяжело, и легко одновременно, и никакой жалости к самой себе, только ясное и уже совсем ровное ощущение сделанного правильно, хотя подумать над тем, что она делает, что теряет, у нее там, в ресторане, не было ни секунды времени.
Накинув платок, она вышла на улицу, пустую в этот поздний час. Густо пахло сиренью из палисадников, и, как в деревне, где-то один за другим начинали лаять в пустоту псы. Вдруг она услышала громкие голоса, и ей показалось — один из них был голосом Круминьша. Она заскочила в чей-то палисадник, скрылась за кустарником и увидела, как двое — сами под хмельком — ведут вдребезги пьяного Круминьша. Она не понимала ни слова, хотя они прошли в каких-нибудь двух метрах от нее.
Недели через две в совхозе шло партийное собрание. Среди прочих вопросов был и вопрос о приеме Людмилы Светличной кандидатом в члены партии. Хюппенен, которого недавно избрали секретарем партбюро, предложил поставить его первым...
Людмила поднялась на трибуну и сразу увидела двоих, сидевших в разных концах зала: Круминьша и Курлихина. Она волновалась и все-таки успела подумать, почему вдруг увидела только их, будто оказалась вместе с ними в разных углах незримого треугольника. Было ли это простым предчувствием того, что случилось несколько минут спустя, или подсознательно, быть может, она догадывалась, что именно сегодня Курлихин попробует поставить ей подножку.
— Расскажите о себе, — крикнули из зала. Она рассказала о том, как ушла из дома, как ее растила Екатерина Павловна, как кончила техникум.
— Как вы работаете? — спросил ее кто-то. — Какие у вас трудности и замечания?
Она снова поглядела влево — на Курлихина. Тот сидел и улыбался своей жирной улыбкой, будто выставляя напоказ свои золотые зубы.
— Трудности? — спросила она. — Такие же, как у всех. Обидно получать хорошую рыбу и давать плохую продукцию.
— Ну уж и плохую, — недовольно сказал из президиума директор. Она повернулась к нему. Директор совхоза был маленький, сухонький, все знали, что он работает — лишь бы дотянуть до пенсии.
— Плохую, Виктор Кондратьевич, — повторила Светличная и вдруг спохватилась, что сейчас вроде бы ни к чему говорить об этом, что сейчас ее принимают кандидатом в члены партии, но остановиться она уже не могла. Пусть. Надо наконец высказать все, как есть. Она снова повернулась к залу и снова встретилась глазами с Курлихиным.
— Существует отработанный и проверенный практикой технологический процесс, — начала говорить она. — Отклонения от него, вы сами знаете, ведут к снижению качества продукции.