— Перестаньте, Курлихин, — сказала она. — Вы отлично знаете, зачем я пришла.
— Знаю, — усмехнулся Курлихин. — Знаю, что нажаловалась вам моя родительница. Так ведь это она так — минутная слабость, старухе простительно.
Он стоял, не двигаясь, закрывая дорожку.
— Посторонитесь, пожалуйста, — сказала Светличная.
— А это уж, милая, как захочу, — снова усмехнулся Курлихин. — В Конституции сказано: личная собственность граждан неприкосновенна. А вы вот врываетесь...
— У ваc не личная собственность. У вас частная, — сказала Людмила. — Мне нужна Екатерина Павловна. Мы пришли к ней, а не к вам.
— Жаль, — сказал Курлихин, разводя руками. — Мог бы хорошо угостить, я гостей-то люблю. Но раз не ко мне — прошу!
Он отодвинулся, и Светличная прошла мимо него, Жильцов — за ней. Курлихин придержал его за рукав.
— Зря ты вяжешься в эту историю, старшой, — сказал Курлихин. — Честное слово, зря.
— Уберите-ка руку, — тихо и зло ответил Жильцов.
Людмила опять обернулась, и он снова нагнал ее.
— Вы подождите меня здесь, — попросила Светличная. — Я позову вас.
Она ушла в глубину сада, к маленькой, посеревшей от времени сараюшке. Жильцов неторопливо закурил. Огонек зажигалки словно бы ослепил его, и сумерки стали еще гуще.
— Самохвалов, — позвал он. — Вы здесь? Подойдите сюда.
— Здесь, — недовольно ответил Самохвалов, выходя из сумерек, из-за кустов, на дорожку.
— Вы что же, разучились подходить по-уставному? — Жильцов еле сдерживал себя. — Идите в отряд, и чтобы больше я вас здесь не видел. Увижу — пеняйте на себя.
Самохвалов молчал и не двигался, только время от времени быстро облизывал губы. Пришлось переспросить:
— Вы поняли меня?
— Слушай, старшой, — сказал Курлихин, — брось ты характер-то выказывать. Ну, чего нам ссориться? Мало ли что тебе про меня наговорить могли — материал проверить надо, а ты на дыбки.
— Вы поняли меня, прапорщик? — уже не сдерживая раздражения, спросил Жильцов. — Выполняйте.
Небрежно повернувшись, Самохвалов пошел к выходу.
— Так, — сказал Курлихин. — Ну, насильно, как говорится, мил не будешь.
— Слушайте, Курлихин, — сказал Жильцов. — Вы что же, действительно выгоняете мать из ее же дома?
— Дом, между прочим, мой. Документы имеются. А насчет того, что гоню, — это уж извините и подвиньтесь! Вы сами зайдите, поглядите — нормальная комната, а много ли ей надо? Вот дострою второй этаж, ей печку сварганю — топи, живи, грейся, А она — гоню! Жизнь тоже по-умному надо строить... Он придвинулся ближе. — По чести прошу, старшой, не держи ты прапорщика. Ему еще два дня нужно все закончить. Без воды же оставляешь людей.
— Прапорщик служит не в ателье добрых услуг, — резко ответил Жильцов. — А я еще разберусь в этой истории, Курлихин. Сейчас-то я пришел вещички помочь отнести, а потом разберусь...
— Эх, — деланно вздохнул Курлихин. — Все меня пугают, а мне не страшно.
Он ушел в дом.
Что-то долго не было Людмилы и Екатерины Павловны. Жильцов прошел к сараюшке и услышал плач: женщина плакала навзрыд, а Светличная утешала ее: все будет хорошо, вот увидите, все будет очень хорошо... Жильцов постучал в тонкую деревянную дверь, открыл ее и шагнул в сараюшку.
Слева лежали дрова, старая детская коляска, на стенах висели мотки проволоки, старый сундук был завален каким-то хламом, цветочными горшками, кипами старых газет. Справа, ничем не отделенная от дров, хлама, горшков, лопат, проволоки, была эта самая комната: раскладушка, столик, табуретка. И чемодан на полу, два тюка и туго набитый рюкзак.
— Здравствуйте, Екатерина Павловна, — сказал Жильцов.
Женщина закивала, не отрывая ладони от лица, а Жильцов почувствовал, как его что-то душит. Эта женщина была мать. Там, в доме, был ее сын. То, что в представлении Жильцова всегда было совершенно единым, вдруг разорвалось, и самым страшным для него было то, что это единство может разорваться. Ему уже не надо было разбираться — достаточным оказалось увидеть эту раскладушку и собранные вещи.
— Екатерина Павловна, — тихо сказал он, — пойдемте. Она права, все будет хорошо.
— Пойдемте, пойдемте, — в последний раз всхлипнула женщина. Мокрыми ладонями она пригладила седые волосы, и только тогда Жильцов увидел ее лицо — сухонькое, с распухшими, красными веками и резкими, скорбными складками в уголках рта.
— Пойдемте, — еще раз сказала она. — Теперь уже все...
Он взял рюкзак, чемодан и тюк потяжелее. Второй тюк понесла она сама. Никто не вышел из дома, даже света не было в окнах, но Жильцов знал, чувствовал спиной, что Курлихин смотрит им вслед. Смотрит и радуется — вот что тоже чувствовал Жильцов. Нелюдь! И может быть, прав Валерка Брызгалов, когда делил все в жизни только на хорошее и плохое, хороших людей и плохих, — во всяком случае, впервые за все свои тридцать лет Жильцов ощутил это деление с неоспоримой ясностью и остротой почти физически. То, что происходило сейчас, он понимал лишь постольку, поскольку это происходило, а вот как оно могло произойти, он уже понять не мог, это было где-то за гранью его представлений о людях и жизни вообще. В нем бунтовало все — каждая клетка его тела, все его существо, но выхода не было, и быть может, появись сейчас Курлихин, как знать, он вполне мог бы толкнуть его, ударить в лицо, в набитый золотом рот безотчетно, без оглядки, а там будь что будет...