Только на улице он вздохнул свободней и легче, будто высокий штакетник отделял даже воздух улицы от воздуха курлихинского сада.
Они шли молча. Костыли Светличной мягко постукивали по дощатому тротуару. И снова — уже в третий раз — она обернулась и подождала его, но не сказала ни слова. Она все будто бы проверяла, идет ли он за ней...
7. Лейтенант Каланджи
Каждый день лейтенант Каланджи писал по одному письму. Адресов было два: один — в Гагру, родителям, другой — тоже в Гагру, Ие Габунии, его любви еще со школьных лет, которая тиранила Женьку как хотела, а он терпел и был уверен, что Ия все равно приедет и они поженятся. Когда Каланджи садился за очередное письмо, Жильцов шутил: «Твоим будущим биографам будет очень легко, Женька».
Еще лейтенант Каланджи любил собирать марки и просто священнодействовал над своими многочисленными кляссерами.
И еще лейтенант Каланджи — после родителей и Ии Габунии, разумеется, — больше всех других людей обожал своего командира, Жильцова, и Жильцов догадывался об этом по тому, как мгновенно Женька понимал его с полуслова, как бросался помогать или старался что-то сделать за него. Вместе они служили два года, и Каланджи с грустью думал, что скоро придется расстаться: Жильцов уйдет на звено, его вообще могут перевести в другую эскадрилью, и Каланджи, заранее представляя себе это, чувствовал себя несчастным человеком.
В нем постоянно жила детская привычка к воображению. Он любил представлять, как будет его свадьба с Ией и вдруг появляется Жильцов... Нет, Жильцов прилетит, сядет на «пятачок» в Ахали-Гагре, и они скупо, по-мужски, состукнут ладони. Женька придумывал какие-то слова за Жильцова, потом он снова представлял, что вот они попали в беду, вертолет удалось посадить, но командир ранен (не опасно, конечно!), и он, Женька, несет его... Или еще: они задерживают группу лазутчиков, высадившихся на берег, — перестрелка, Жильцов ранен (не опасно, конечно!), но лазутчиков удается задержать, и вот на Военном совете он, Женька, рассказывает о том, что подвиг совершил только Жильцов!.. И тогда Жильцову дают Героя, ну а он и штурман вполне довольствуются Красными Звездами.
Впрочем, эта инфантильность не мешала ему быть действительно лучшим «бортовым» в эскадрилье. Жильцов же относился к Женьке просто как к младшему братишке, которого время от времени надо учить уму-разуму, но, в основном, радоваться, что вырос славный паренек, трудяга, ну а любовь к маркам и мороженому — это все от недавнего детства.
Единственное, чего Женька не любил, — это когда командир начинал сердиться. Не на него, не на Каланджи, нет. Тогда в душе он осуждал Жильцова и за резкие слова, и за эти желваки на скулах — ему казалось, что в любом случае можно найти и какие-то другие слова, и ровный тон. Конечно, он сразу заметил неприязненное отношение командира к Кокореву, и это огорчало Женьку — он готов был обвинить Жильцова в предвзятости, в несправедливости, в попытке просто так обидеть человека и опять-таки мысленно спорил с ним, выступая то за себя, то за Жильцова. «Мы прежде всего военные люди, — говорил в нем Жильцов своим резким в подобных случаях голосом. — Без дисциплины, без сознания своих обязанностей военного человека нет». — «Мы прежде всего просто люди, — возражал ему Женька. — Даже Маркс говорил, что ничто человеческое ему не чуждо. Ты не просто строг, в тебе скрыт деспот. Ты иногда можешь поддаться настроению». — «Могу. Но ради дела», — отвечал ему тот, воображаемый Жильцов. «Ради дела с любым человеком можно поговорить по-человечески. У тебя же для Кокорева, например, нет ни одного нормального слова». — «Тебе надо было бы стать юристом и работать в коллегии адвокатов», — все так же резко отвечал Жильцов, и Женька уже на самом деле, а не придуманно надувал губы...