Беспокойная жестикуляция Зари подсказывает мне, что ей неудобно говорить о визитах Доктора в ее дом. Вызвано ли это тем, что она хочет чаще видеть Доктора, или тем, что ее не радует свадьба по сговору?
Фахимех улыбается, когда Ахмед снова мне подмигивает. Я в точности знаю, что творится у него в голове. В следующий раз, когда мы будем одни, он скажет, что Зари на самом деле не влюблена в Доктора и что у них будет брак по расчету. Ахмед станет утверждать, что такому образованному парню, как Доктор, моральный долг повелевает сопротивляться традиции. Что скажут люди? Многообещающий молодой ученый женится на девушке, которую выбрали ему родители еще до его рождения? Ахмед будет подбивать меня на какую-нибудь глупость, например прокричать с крыши, что я люблю Зари. Он будет говорить, что Доктор должен отказаться от роли супруга и посвятить свою жизнь освобождению нашей страны из оков отсталости.
В тот же вечер Зари рассказывает нам о своих родителях и родственниках. Ее мать воспитывалась в чрезвычайно религиозной семье в Куме, одном из священных городов Ирана. Большинство женщин в семье ее матери носят чадру. У нее есть двоюродная сестра, которая могла бы стать кинозвездой, если бы жила в Соединенных Штатах или Европе, но она носит паранджу, закрывающую ее с головы до пят, как женщины из Саудовской Аравии. Зари называет ее Переодетый Ангел.
— Переодетый Ангел? — переспрашиваю я. — Звучит, как отличное название для фильма.
Ахмед пользуется и этой возможностью, чтобы меня похвалить.
— Он видел все классические американские фильмы, когда-либо снятые, — говорит он. — Он как энциклопедия кино. Знает всех актеров, режиссеров и продюсеров. Когда-нибудь он сам станет большим кинорежиссером.
Зари смотрит на меня и спрашивает:
— Ты хочешь стать кинорежиссером?
— Хочу, — отвечаю я.
— Это так здорово.
Ахмед победно ухмыляется.
— Я тоже люблю американские фильмы, — говорит Зари. — Но Доктор считает, что Голливудом управляют евреи, продвигающие сионизм.
Она добавляет, что не знает значения слова «сионизм», но понимает, что сионистом быть нехорошо.
Фахимех говорит, что ее отец — обозреватель в «Кейхан», самой крупной иранской газете. В детстве он мечтал взять интервью у Уолта Диснея, но кто-то из «Кейхан» сказал ему, что Дисней — агент сионизма. Она признается, что тоже не знает, что такое сионизм, но, судя по тому, как звучит это слово, сионистом быть ужасно!
— Поговори о сионизме! — подзадоривает меня Ахмед. — Поговори о сионизме!
— Многие ключевые фигуры киностудии «Голливуд» были евреями, — заглатывая наживку, говорю я. — Цукер, Майер, Селзник — все они были евреями, но я не думаю, что они сняли какие-то фильмы, способствующие созданию государства Израиль, — а в этом и заключается сионизм.
— Ух ты! — с притворным изумлением говорит Ахмед. — Откуда ты все это знаешь? Всегда узнаешь от тебя что-то новенькое.
— Можно мне воды? — прошу я Зари в надежде остановить Ахмеда.
Каждый раз, как Зари уходит за едой и напитками, я жалею, что не могу оказаться в другом месте, чтобы дать Фахимех и Ахмеду побыть одним, но я просто не знаю, куда уйти. В конце концов ко мне на помощь приходит Зари. Она зовет меня из дома. Впервые она зовет меня по имени, и оно звучит по-особому. Собственное имя в ее устах почему-то прибавляет мне значимости. Я захожу и вижу, что она чистит апельсин.
— Я хотела, чтобы они могли немного побыть вместе, — с улыбкой говорит она.
— Понимаю. Могу я чем-то помочь?
— Нет, спасибо. Просто составь мне компанию.
Она отворачивается и продолжает чистить апельсин.
Напряжение растет. Я впервые с ней наедине и понятия не имею, что делать. В кухню заходит Кейван, берет стакан воды и сразу же уходит.
«Может быть, Ирадж, в конце концов, не такой уж плохой парень», — говорю я себе, думая о том, как он смотрит на сестру Ахмеда.
Зари говорит:
— Они вдвоем так мило выглядят.
— Ты такая добрая, что делаешь это для них.
— О, для Ахмеда я сделаю все, что угодно. Он отличный парень.
— Точно, — соглашаюсь я.
Сказать мне больше нечего. Воцаряется долгое неловкое молчание.
— Ты всегда такой молчаливый? — спрашивает она, улыбаясь мне через плечо.
— Нет, обычно нет, — говорю я.