Мы в упор смотрим друг на друга. Оба мы знаем, что рано или поздно наш разговор перейдет на Зари. Наконец он спрашивает:
— Хочешь об этом поговорить?
Помолчав, я киваю.
— Теперь мы редко видим ее родных, — начинает он. — Ее отец уходит рано утром и никогда ни с кем не разговаривает о ней. Мать не выходит из дома и, говорят, все время болеет. Она долго пробыла в больнице после…
Выждав три удара сердца, он продолжает:
— Какое-то время я не видел ее матери, но все говорят, в нее будто ударила молния. Она сильно изменилась с того дня. Волосы поседели, лицо в морщинах, руки дрожат — бедная женщина. Ты ведь помнишь, какой прелестной и трепетной она была?
Я киваю. Ахмед глубоко вздыхает и прикуривает сигарету. Я тоже закуриваю. Я вспоминаю о неодобрительном взгляде отца, который задевает сильнее, чем тысяча пощечин, но больше не боюсь его.
— Им не разрешено носить траур, — рассказывает дальше Ахмед. — Ну им этого и не надо — их дом выглядит таким темным. Я вот думаю, каким будет Кейван, когда подрастет. Однажды я шел с ним в школу и пытался разузнать, как дела у него и его родителей, но он так и не сказал ни слова. Ему велели ни с кем не говорить о Зари и о том, что происходит у них дома.
Я вспоминаю тот день, когда мы помогали Кейвану мастерить собачью конуру. Как я неумело обращался с инструментами и как пролил себе на рубашку напиток, и настойчивое требование Ахмеда, чтобы я поговорил с Зари, и фиаско с «Сувашун». Кажется, все это было сто лет назад.
— Переодетый Ангел бросила школу и переехала сюда, чтобы заботиться о родных Зари, — говорит Ахмед. — Все в округе считают, что она помогла им в какой-то степени обрести душевное равновесие.
— Она общается с Фахимех? — спрашиваю я.
— Нет. Фахимех было бы слишком тяжело приходить в этот дом — ведь ты меня понимаешь?
Я вспоминаю вишневое дерево, красное одеяло, маленький хозе в их дворе, и по щеке у меня скатывается слеза. Ахмед кладет руку мне на плечо.
— Ты в порядке? — спрашивает он.
— Да.
— Хочешь, поговорим об этом в другой раз?
— Нет. Хочу, чтоб ты продолжал.
— Ты уверен?
— Угу.
— Ну ладно. — Ахмед делает глубокий вдох. — Переодетый Ангел ни с кем не общается. Ходят слухи, что она ухаживает за родителями Зари, пока они не лягут спать, а потом идет в ее комнату и всю ночь читает стихи. Представляешь, каково ей жить в комнате Зари?
Я вспоминаю ту последнюю ночь в ее комнате, фотографию нас четверых на стене, кресло, в котором мы сидели, Зари в моих объятиях, опьяняющий аромат ее волос. Я смахиваю с глаз слезы.
— Почему они не говорят нам, где она похоронена?
— Потому что они — шайка негодяев, — выпаливает он.
— Родственники так и не получили ее… тело?
— Нет. Весь свет считает, что ничего не произошло. Словно ее не существовало. От этого хочется вопить во все горло, правда? Проклятые подонки! Творят, что им вздумается, и никто ничего не может поделать.
— Она умерла в больнице? — едва слышно спрашиваю я.
Ахмед качает головой.
— Точно не знаю.
— К ее родителям приходили из САВАК?
— Не думаю — по крайней мере, они не делились этим с другими жителями переулка. Я ведь говорил тебе, что они почти ни с кем не общаются. Не принимают гостей и редко выходят из дома. Каждый раз при упоминании ее имени ее отец плачет. Просто сердце разрывается. Боже правый, этот человек был олимпийским чемпионом. Разве может быть что-нибудь страшнее, чем потеря собственного ребенка?
Взглянув на меня, Ахмед умолкает.
— Прости, я не это хотел сказать, — извиняется он.
Я качаю головой — мол, не стоит беспокоиться.
— Ее родителям хоть что-то сообщили о ней?
— Мне об этом ничего не известно. Когда я был в тюрьме, то слышал, что она немного еще прожила, — но нельзя доверять информации, полученной в тюрьме.
Продолжая вытирать слезы, я жажду, чтобы кто-нибудь вынул кинжал из моего сердца или воткнул его глубже и положил конец моей несчастной жизни.
— Сколько времени ты пробыл в тюрьме? — спрашиваю я.
— Недолго, — говорит он, словно о каких-то пустяках.
— Что они с тобой делали?
— Обычные вещи, — отвечает он с невеселым глухим смешком.
Он прячет глаза, и я догадываюсь, что он говорит неправду. Я молча смотрю на него в упор, чтобы он понял, что он у меня на крючке.
— Человека забирают, потому что им нужна информация, — наконец поясняет он, поднимая плечи скупым, неловким движением, какого я не замечал у него прежде. — Клянусь, ничего особенного со мной не происходило. Бьют кулаками или ногами и осыпают бранью. Знаешь, обычные вещи, о которых говорят люди.