— Чудо так чудо. Исполнилось, и все. Просто я столько за машиной сидела — никак этот проклятый код английский вспомнить не могла, а нашим обещала, что к утру Гвинни у меня доберется до мамы — видишь, вон он рядом с ней? — На непогашенном дисплее Гвинни и впрямь стоял на островке рядом с дородной миловидной игуанодонихой в чепце и переднике. — Ну, я и подумала — вот бы сейчас папка пришел, он бы мне живо дал этот код. И так сильно пожалела, что его нет — он взял да и пришел, дверь своим ключом отпер.
Витька вспомнил — в кладбищенские ночи мать выла, что ко всему еще не вынула ключей из кармана выходного Борисова пиджака, в котором его схоронила.
— И ты думаешь, — презрительно скривился он, — отец вернулся потому, что тебе для компьютера понадобился? Да разве из-за такой чуши мертвые встают? Он ведь на самом деле встал, это тебе не “Кладбище домашних животных” по телику. Ты всё словно телик смотришь, со стороны будто, как какая-то особенная.
— Я и есть особенная, — горделиво отрезала Симка. — Из всех не такая.
Борька ни разу таким не был. Даже в первую брачную ночь — упился, то и дело бегал из постели во двор блевать, материл свадьбу, да начинал уже и ее, Аню, которую, впрочем, звал Нюркой. А с годами повытратил всю мужскую силу на водку — все у него завершалось в один миг, без подготовки, без нежных слов, с властными командами “ну же, сука!” , “поворачивайся, падла!” — и лишь в последний момент у него порой вырывалось после победного бычьего рева — “о-ох, бабонька моя милая!”
Сегодня Борис любил ее неотступно, до позднего утра, можно сказать, ни на секунду не выходя из нее.
— Детка, единственная моя! Как хорошо-то, Господи! Как люблю! Знала бы, до чего! А ты меня лю...
— Да это ты ли, Боря? — как заведенная, повторяла она. — Неужто в самом деле ты?
— Я, я, Аннушка, счастье мое! Кто ж еще, любимая? Или, — он чуточку от нее отстранился, — за другого принимаешь? Кого-нибудь присмотрела... за это время?
Такие вопросы он частенько задавал и прежде, и за ними неизбежно следовали ругань и побои. Но на сей раз это был только горьковатый юмор.
— Нет, что ты, любимый! — блаженно входя в этот небывалый стиль, радуясь его ревности, залепетала она. — Что ты, во мне всякая кровинка — для тебя одного! Тебя ждала! Все это время! — Оба они как-то стыдились напомнить друг другу о смерти, о похоронах, о чуде воскресения — так стесняются сказать выздоровевшему безумцу, что в то время он был в дурке. — Просто тебя так долго не было! Ты меня лю...
— Лю, родная, и всегда буду лю, вот трактор меня переедь! А что меня не было, так неправда это! Я был, был! И есть! Я есть, я есть! — И с этими словами он сызнова мерно и мощно задвигался в ней.
“Я есть, есть, есть ... Ты где, где, где?.. Иду, иду, иду... Чтобы придти, придти, придти... Вот я уже близко, близко, близко... Господи, что же это я делаю?!.. Разве я имею право выплеснуть это все свое, неотсюда, в нее, в это здешнее ?! А если — ребенок?! Она права, что никак меня признать не может.. Недаром. Не я это, не должен я, не стою я ее, преступаю я... Иду, иду, иду...”
“Я здесь, здесь, здесь... Веду, веду, веду... Тебя, тебя, тебя... Чтобы пришел, пришел, пришел... Вот ты уже и тут, тут, тут. Почти тут. Сейчас, сейчас, сейчас. Что ж это я творю, Боже милостивый?! Да разве я могу принять это все нездешнее — к себе, сюда?! А если — ребенок? Снова аборт — права я такого не имею, то и это в нем смешать! Он прав, что я его за другого принимаю. Не он это, не должна я, не стою я его, грех это великий... Веду, веду, веду...”
— О-ОХ, АННУШКА! О-ОХ, БОРЕЧКА! СЧАСТЬЕ КАКОЕ!.. — враз вырвалось у обоих.
Борис натаскал столько воды, что их бак у крыльца был полон всклянь, чуть не до выпуклости. Сейчас он аппетитно, со смачными кхэками, колол во дворе на солнышке березовые чурбаки. Ослабевшая Аня лежала животом на подоконнике и следила, как отлетают из-под топора поблескивающие на срубе полешки. За забором стояла шеренга зрителей, в основном старики и дети — с самой Осоавиахимовской, с Художественной Самодеятельности, даже с Красных Интендантов. Недоумевающие, жаждущие, боящиеся спросить. Наконец, во двор спустилась телка Клавка — в розовом полупрозрачном морнинг-дауне, решительная, какой всегда бывала с хорошего бодуна. Она мигом оценила ситуацию. Полюбовалась Борисовой работой, подняла голову к Ане и крикнула:
— А что, Нюрка, твоему отбывка, видать, на пользу пошла! Ишь вкалывает! Ну, ежели и в койке так, аж завидно! — Потом повернулась к забору: — Чего пялитесь!? Прибыл мужик, по дому помогает. Положено так теперь. Не совковые времена.
Шеренга растаяла. Клавка — авторитет, знаток жизни, особенно современной.
Борис вернулся в дом, многообещающе поцеловал Аню и пошел на работу. Там, как он и ожидал, оказалось куда труднее. После первого изумленного рева Дремина взяли к дознанию под водку. Борис от выпивки отказался.
— Признайся, Дремин, — потребовал Промельчинский. — Розыгрыш? А не дорогонько ли встало? И милицию, и врачей, и морг, и жилконтору смазать?
— Анна говорила, он серьги прабабкины ценные из дому унес, — поддержал Сашка Троерубчицын. — Ясно, кинул он нас. Судаками считает. — Хотя постой, — тут же одернул он себя. — Мы же тебя в гробу видели. В белых — ну, не тапочках, сандалетах летних белых, но уже всего желтого.
— В центр внимания норовил? — строго продолжал главред. — Ясно. Способности, какие были — тю-тю. А звону хочется. Романчик свой из истории Пилорамска накатать слабо , так хоть розыгрышем прогреметь, лично в историю попасть?
— В историю я уже попал, ребята. Классный бы материалец, если бы не страшно как следует его раскопать, — начал Борис.
Выкручивался он около часа, так и не прикоснувшись к рюмке. История была совершенно запутанной, абсолютно фантастичной и достовернейше современной. Бориса похитила и увезла в Свинеж мафия тайных трансплантаторов. Они хотели вырезать у него почку, чтобы пересадить ее какому-то свиномордому, который обещал за нее золотые горы. В ослепительной подземной кафельной лаборатории Бориса для начала зомбировали и убедили, что он мертв и все это происходит на том свете. Его уверили, будто как раз без почки он по-настоящему оживет и заживет, и просветили, что древнеегипетские жрецы вообще в обязательном порядке проходили искус умерщвления для воскресения к новой жизни. Жизнь же новую посулили такую, что невменяемый Борис на все был готов. Взяли у него все данные о семье и службе и — с их-то возможностями — организовали в Пилорамске его похороны. Труп был чужой, после пластической операции с натуры под Бориса. Удаление почки назначили на вчерашнее число, в двадцать-тридцать вечера. Почку удалили бы, и он несомненно бы погиб, если бы другая мафия, по клонированию, не проведала, что у трансплантаторов есть ценный человеческий материал, еще нетронутый, о котором никто к тому же не спохватится. Научный пахан клонировщиков давно уже обещал своим еще большие золотые горы за хороший материал для первого в России подпольного эксперимента. Когда вчера Бориса везли из бункера, где содержали, в операционную, на машину было совершено нападение с целью перепохищения Бориса, с перестрелкой и взрывом. Дремина взрывной волной вырвало из машины и швырнуло в кювет. Мафиози перестреляли друг друга, и Борис, ударившийся головой о камень, что сняло зомбирование, застал на шоссе лишь последствия теракта — восемь трупов и три искалеченные машины. По счастью, разборка произошла неподалеку от Свинежского аэродрома. Борис окончательно пришел в себя, нащупал в кармане кем-то сунутые баксы, доехал на попутке до аэродрома и как раз успел на ежедневный рейс Свинеж-Пилорамск в девятнадцать-тридцать-семь, меньше чем за час до роковой операции. Вчера в двадцать-двадцать-шесть он приземлился на Пилорамском Поле.