— Одно тебе скажу, — словно читая его мысли, пробормотала Октавиевна. — Осторожней с крысиловом, не людской поделки штука, да и не Божьей, боюся, и волшебство евоное — может, какое подколодное, и каким еще боком обернется.
В Витьке проснулась материнская опасливая привычка — растянуть, запасти.
— А если, Октавиевна, про черный день его отложить? На крайний случай?
— А и отложи. Мал еще свет переворачивать. А беда — у порога всегда. И еще запомни — есть на крысилове и второй зарок: другому его передавать — бесполезняк. Оно только того, кто нашел, слушается. Да и третий зарок на нем висит. Ежели оно что тебе сделает — уж не разделаешь, разве еще раз крысилово в незнаемом месте найти и переломить.
Ясно: он спрячет крысилово под камушком, у отцовской могилы... Когда он подошел к бугорку, мать уже снова перевернулась, приникнув голым телом к земле, и опять плакала в глину — теперь не угрожающе, а жалобно, по-детски, как плакала бы, пожалуй, Шерри, если бы ей и впрямь пришлось мыть Витькин опель.
— Вернись, Боречка, слышишь, не могу... Ничего не пожалею... Ты вот и не знаешь, а я еще за три дня до того тебе на работу коврик для мышки купила, так в сумке и таскаю... Со статуей Свободы коврик... чтобы мышка у тебя к компьютеру по коврику, а не по столу занозистому бегала... с хвостиком... мышка... по коврику... — голос ее замер в почти беззвучных уже всхлипах.
Крысилово стало резать в кармане Витькину руку, как тонкая, острая по всему протяжению спица. Он взял мать за плечи, с усилием оторвал от бугорка. Глина на нем была взрыхлена ее ногтями, взворочена метаниями и перекатываниями. Давно высохшие цветы и хвоя сбились в колтуны. Мать за эти ночи превратила бугорок чуть ли не во впадину, лохматую воронку, уходящую вглубь. И Витька, с мыслью, которую ужаснулся бы не то что вслух сказать, а даже про себя окончательно составить, сам того не ожидая, бросил туда крысилово. Как раз в этот миг над Пилорамским Полем снижался самолет, прошивая небо тревожной красной стежкой сигнальных огней. При нервическом этом свете Витька разглядел, как крысилово винтообразно ушло вниз, в хвоинки да комки глины.
Он ждал чудовищного рева, как у Хряпы и Чавки, ждал разверзания земли, фосфорических вспышек, явления грозного призрака. Но ничего такого не случилось. Просто был Погостров как Погостров, глина как глина. Жалко и пусто, как всегда, шуршали-дребезжали на ночном ветерке жесть, бумага и хвоя кладбищенских украшений, да мать в рваном платье дрожала от плача и холода. Витька кое-как свел на ней края драных тряпок, туго завязал уцелевшим пояском, накинул сверху свою куртку и повел домой.
Было еще совсем темно. Случайных, неслучайных вернее, прохожих, которые ржали бы над материнскими лохмотьями, Витька не боялся. Гуляки, телки и лбы из их крыш у нас к трем стихают. Это около двух еще выбегают от заборов на проезжую часть резвящиеся девки, чтобы сделать ножкой перед самыми фарами несущейся машины, предпочтительно иномарки, а поодаль слышится жизнеутверждающий гогот. Потом перепуганный, еле отвильнувший в сторону водила постепенно успокаивается, созерцая только онемевшую черноту да снежное мельтешение бесчисленных мотыльков, светящихся и гибнущих в свете фар.
Двухэтажный дом барачного типа на каменном фундаменте давно спал. Черны были и их два окна. Мать и сын со скрипом поднялись изношенным крыльцом в кухню, пересекли ее усталый охладелый чад и тихонько, чтобы не будить Симку, отперли свою дверь, лохматую от ваты, выбившейся из-под скользкой клеенки. В темной комнате рыжевато светился монитор — на его фоне встряхивала царственной гривой Симка. Ребячьих голов подле нее не было — но виднелся зато силуэт какой-то взрослой, очень знакомой головы. Когда они вошли, мягкий мужской голос говорил Симке:
— Постарайся, Сим, сама вспомнить. Мы же учили. Как будет “зверь”?
— The beast, — c артиклем, как в школе, отвечала Симка.
— Нам к зверю надо прямо обратиться, значит, без артикля. Ну давай, составляем и набираем, — терпеливо произнес голос, а Витька ощутил, как мать рядом с ним в дверях пошатнулась и стала оползать на пол. Он обхватил ее.
— Кодовая фраза на этом уровне игры, — продолжал голос, — такая: “ Зверь, взрослому динозавру стыдно перед Богом охотиться на детеныша”. Тогда кровожадный тиранозавр пропустит Гвинни по стволу через ручей на островок, где ждет мама. Набираем: Beast, it’s God’s shame for an adult dinosaur hunt a kid. — Витьке все труднее становилось удерживать тяжелевшее тело матери.
— Вот, говорила же я Кольке, что не puppy, a kid! — ликующе взвизгнула Симка.
— Так-то, пусть не прет против факта. — Но ведь так не скажет никто, кроме...
Витька не выдержал, опустил мать, — она осела на пол, привалившись к его ноге. Он щелкнул выключателем у дверей.
У компьютера рядом с Симкой сидел отец.
Он был в белой акриловой рубашке с темными кругами пота подмышками — всегда не выносил синтетики, — в хороших летних сандалетах, со знакомым деловым и мужественным ободом часового браслета на загорелой крепкой руке. Черный выходной пиджак висел на спинке стула. На столе валялась отцова связка ключей.
— Витюга, — сказал он. Так Витьку никто больше не называл. — Иди сюда.
У Витьки привычно задрожало в подколеньях. Сейчас изобьет и его, и мать — где по ночам шляются, отчего на матери платье изодрано. Он двинулся к отцу, почувствовал его горячую руку на затылке — и вдруг вспомнил: отца же нет, глюки творятся, это всё крысилово, быть того не может... Отец обнял его, прижал к себе — Витька вдохнул его сигаретно-одеколонный, давний и воскресный какой-то запах. Никакого перегара, никакой неопрятной щетины...
— Сынуля...
Он никогда так не звал Витьку. В лучшем случае — сына. Содрогнувшись было в первый момент, Витька обо всем забыл и припал к твердому отцову плечу, тут же насквозь вымочив его нежданными, непостыдными, сладкими слезами. Глянув поверх головы сына на дверь, Борис вздрогнул — Аня лежала у порога без чувств. Они с Витькой подскочили к ней. Подошла помочь неколебимо спокойная Симка. Втроем они вливали ей в рот корвалол, легонько били по щекам. Борис положил жену на оттоманку и сделал ей искусственное дыхание — надолго припадая к ее губам, точно в замедленном поцелуе, — вдыхал в ее легкие воздух из своих. Наконец, она пришла в себя и сказала, то ли блаженствуя, то ли мучась:
— Ты... Правда — ты... Вернулся все-таки... Ты — здесь...
Больше она так ничего и не смогла сказать — ни пока дети сдирали с нее грязные лохмотья и одевали в ситцевый халатик, ни пока Борис, вскипятив на кухне воду, с ложечки отпаивал ее чаем с малиной. Лишь в упор смотрела на мужа серыми, стоячими, неверящими глазами. Вообще все как-то шло без визгов, писков, ликований, ужасов и расспросов. Витька после слез онемел, затаился, не желал даже полу-вздохом, четверть-словом выдать то, что творилось у него внутри. А Симка и с самого начала вела себя так, будто ничего особенного не происходило. Ну, случилось. Все знают — не он первый, может, не он и последний, — как бы говорило ее величавое лицо, навязывая свою августейшую сдержанность и остальным.
Наконец, Борис с осторожной нежностью поднял Аню с оттоманки, убедился, что она держится на ногах, и, обняв за плечи, увел в спальню. Когда за ними плотно закрылась дверь, Витька всердцах спросил у сестры:
— Ты хоть понимаешь, что вышло? Доходит до тебя, что папки чуть не месяц на свете не было? Соображаешь, что чудо?