В то Рождество Сол сидел на кровати и вертел в руках маленькую книжку. Это был томик в кожаном переплете, с прекрасно выполненными ксилографиями, — они изображали рабочих, изнуренных тяжким трудом. «Что делать?» — гласила надпись. Что же тебе делать, Сол?
Он прочел книгу. Прочел призывы Ленина к борьбе за светлое будущее, за мир, который надо завоевать и создать заново, и он знал, что отец хотел как-то объяснить ему этот мир, пытался помочь. Направить по верному пути. Отец искренне верил, что невежество порождает страх, а страх парализует. «Кто предупрежден, тот вооружен». Это смола, и вот что с ней делают, а это мир, и вот что делают с ним, а это то, что мы можем с ним сделать.
Долгое время беседа состояла из односложных вопросов и ответов, но постепенно темп допроса стал нарастать. «Меня не было в Лондоне, — снова и снова пытался объяснить Сол. — Я был в лагере. Вернулся поздно, около одиннадцати, сразу пошел спать, отца не видел».
Краули проявлял настойчивость. Он игнорировал жалкие отговорки Сола, становился все более агрессивным. Все его вопросы касались предыдущей ночи.
Краули неумолимо, шаг за шагом, воссоздавал маршрут Сола к дому. Сол чувствовал себя так, будто его хлещут. Он отвечал кратко, стараясь справиться с адреналином, бушующим в крови. Краули нанизывал множество мелких деталей на односложные ответы Сола, связывая в единую картину подробности его пути домой так тщательно, что Сол как будто вновь прошелся по темным улицам У ил едена.
— Вот вы увидели отца — и что дальше? — спрашивал Краули.
«Я не видел отца, — хотел сказать Сол, — он умер, так и не встретившись со мной». Но на деле из его рта вырвалось нечто невнятное, напоминающее нытье капризного ребенка.
— Вы рассердились, увидев, что он ждет вас? — не унимался Краули, и Сол ощутил, как откуда-то из области паха поднимается страх.
Он отрицательно покачал головой.
— Отец разозлил вас, Сол? Вы поссорились?
— Я не видел его!
— Вы подрались, Сол?
Снова отрицательное качание головой.
— Вы подрались? Нет.
— Подрались?
Краули долго ждал ответа. В конце концов он поджал губы и что-то нацарапал в блокноте, после чего поднял глаза, встретил взгляд Сола и дал понять, что вот теперь можно говорить.
— Я не видел его! И я не понимаю, чего вы от меня хотите! Меня там вообще не было!
Сол был напуган. Когда наконец, молил он, ему позволят выйти отсюда? Но Краули не отвечал.
Сола увели обратно в камеру. Краули предупредил, что допрос — не последний. Принесли еду, но в порыве праведного гнева Сол отказался. Хотелось ли ему есть? Непонятно. Похоже, Сол вообще забыл, что такое голод.
— Мне нужно позвонить! — крикнул Сол, когда шаги мужчин затихли, но никто не вернулся, и больше он не кричал.
Сол лег на кровать и закрыл глаза.
Он чутко улавливал каждый звук, слышал шаги в коридоре задолго до того, как они приближались к двери его камеры. Приглушенные голоса, мужские и женские, становились громче, а потом вновь стихали, удаляясь; где-то далеко вдруг раздался смех, по улице в обе стороны проносились машины, шум моторов проникал сквозь кроны деревьев и толщу стен.
Долгое время Сол лежал и слушал. Разрешат ли ему позвонить? — размышлял он. А кому тогда звонить? Он арестован? Но эти мысли мало его занимали. Большей частью он просто лежал и слушал.
Прошло много времени.
Сол вздрогнул и открыл глаза. Где-то с минуту он не мог понять, что случилось.
Звуки менялись.
Капля за каплей все звуки мира утрачивали глубину.
Шумы остались прежними, но обрели странную бескровную двумерность. Перемена была мгновенной и необратимой. Звуки по-прежнему остались ясными и звонкими, как блуждающее эхо в бассейне, однако теперь они доносились словно ниоткуда.
Сол поднялся, испуганно вздрогнув от громкого скрежета: это сползло с груди грубое тюремное одеяло. Сердце громко стучало. Звуки его тела были такими же, как всегда, чистыми, неподвластными аудио-вампиризму. Но сейчас он слышал их неестественно четко, точно превратился в пустую куклу из папье-маше. Он медленно повертел головой из стороны в сторону, потрогал свои уши.
В коридоре раздались шаги, приглушенные и равнодушные. Мимо камеры лениво прошел полицейский. Сол в нерешительности стоял и смотрел на потолок. Ему показалось, что сеть трещин в краске вдруг начала сдвигаться, тени незаметно поползли, словно по комнате перемещался слабый источник света.
Стало трудно дышать. В густом воздухе запахло пылью.
Сол пошевелился и качнулся; от какофонии, порождаемой телом, кружилась голова.
Все звуки вокруг сливались в один сплошной гул, однако сквозь него отчетливо слышались медленные шаги. Другие, новые. Шаги были легки и неторопливы и, подобно звукам, издаваемым телом Сола, без труда взрезали остальные шумы. Прочие шаги торопливо приближались к камере и снова удалялись, но скорость этих не менялась. Кто-то медленно, но верно шел к двери его камеры. Сол всей кожей ощущал, как вибрирует сухой воздух.
Неосознанно он попятился в дальний угол, не отрывая взгляда от двери. Шаги стихли. Сол не услышал поворота ключа в замочной скважине, но ручка пошла вниз, и дверь стала открываться.
Она отворялась очень медленно и, казалось, еле преодолевала сопротивление неожиданно загустевшего воздуха. Когда же дверь наконец замерла, протяжный стон петель еще долго звенел в воздухе жалобно и тревожно.
В коридоре ярко горел свет. Неясная фигура шагнула через порог и осторожно притворила за собой дверь.
Человек стоял неподвижно, рассматривая Сола.
В тусклом свете камеры был виден лишь силуэт.
Словно при луне, когда можно разглядеть одни контуры. Глаза, неразличимые в темноте, острый нос и тонкий рот.
Тени паутиной опутали его лицо. Высокий, но не очень; плечи напряжены и приподняты, как у человека, идущего против сильного ветра. Худое морщинистое лицо, совсем невыразительное; длинные темные волосы нечесаными космами спадают на узкие плечи. Бесформенный плащ неясного серого цвета поверх темной одежды. Незнакомец, сунув руки в карманы и чуть опустив голову, исподлобья разглядывал Сола. В камере запахло помоями и мокрой звериной шкурой. Человек стоял неподвижно, наблюдая за Солом.