— Попали в вилку, — сказал Хоуард, и я тоже вздохнул с облегчением. — Теперь пронесло.
Четвертая бомба упала много дальше, и наступила тишина, только трещали зенитки. Я поднялся и вышел в коридор. Там была тьма. Стеклянную дверь, ведущую на маленький балкон, сорвало с петель, я вышел и огляделся по сторонам.
Небо над городом густо багровело заревами пожаров. В нем повисли три осветительные ракеты и заливали все вокруг нас яркой желтизной; трещали зенитки, пытаясь их сбить. Совсем рядом на улице разгорался еще один пожар.
Я обернулся, сзади подошел Хоуард.
— Довольно жаркий вечер, — сказал он.
Я кивнул.
— Может быть, хотите пойти в убежище?
— А вы?
— Едва ли там безопаснее, чем здесь, — сказал я.
Мы спустились в вестибюль посмотреть, не надо ли чем-нибудь помочь. Но там делать было нечего, и скоро мы вернулись в кресла у камина и налили еще по стакану марсалы.
— Рассказывайте дальше, — попросил я.
— Надеюсь, я вам не слишком наскучил? — неуверенно сказал старик.
Анжервиль — городок на дороге между Парижем и Орлеаном. Хоуард с детьми пустился в путь около пяти часов дня, было жарко и пыльно.
То был едва ли не самый тяжелый час в его жизни, сказал он мне. С самого отъезда из Сидотона он направлялся домой, в Англию; и день ото дня сильней одолевал его страх. До сих пор казалось невероятным, что он не достигнет цели, как бы ни был тяжек путь. А теперь он понял — не пробраться. Между ним и Ла-Маншем — немцы. Он идет в Анжервиль, а там его ждет концлагерь и скорее всего смерть.
Само по себе это не слишком его угнетало. Он был стар и устал; если теперь настанет конец, он не так уж много потеряет. Еще несколько дней половить рыбу, еще немного похлопотать в саду… Но дети — другое дело. Их надо как-то уберечь. Розу и Пьера можно передать французской полиции; рано или поздно их вернут родным. Но Шейла и Ронни… как быть с ними? Что с ними станется? А новый спутник, замарашка, которого забросали камнями обезумевшие от ужаса, ослепленные ненавистью старухи? Что будет с ним?
Мысли эти совсем измучили старика.
Оставалось одно — идти прямиком в Анжервиль. Позади немцы — и на севере, и на востоке, и на западе. Кинуться без дороги на юг, как те двое с «лейланда», нечего и пробовать: от передовых частей захватчика не уйти. Лучше уж не сворачивать, мужественно идти навстречу судьбе и собрать все силы, лишь бы помочь детям.
— Слышите, музыка, — сказал Ронни.
До города оставалось примерно полмили. Роза радостно вскрикнула:
— Ecoute, Pierre, — она наклонилась к малышу. — Ecoute![57]
— А? — Хоуард очнулся от задумчивости. — Что такое?
— В городе музыка играет, — объяснил Ронни. — Можно, мы пойдем послушаем?
Но у старика ухо было не такое чуткое, и он ничего не расслышал. Лишь когда уже вступили в город, он уловил мелодию Liebestraum[58].
Входя в Анжервиль, они миновали длинную вереницу заляпанных грязью грузовиков — машины по очереди подъезжали к придорожному гаражу и заправлялись у колонки. Кругом сновали солдаты; сперва они показались Хоуарду какими-то странными, и вдруг он понял: вот оно, то, что он уже час готовился увидеть, — перед ним немецкие солдаты. На них серо-зеленая форма с отложным воротником и накладными карманами, справа на груди нашивка — орел с распростертыми крыльями. У некоторых голова непокрыта, на других стальные немецкие каски, которые ни с чем не спутаешь. Лица у солдат мрачные, усталые, застывшие, и двигаются они точно автоматы.
— Это швейцарские солдаты, мистер Хоуард? — спросила Шейла.
— Нет, — сказал он, — не швейцарские.
— У них такие же каски, — сказал Ронни.
— А какие это солдаты? — спросила Роза.
Хоуард собрал детей в кружок.
— Послушайте, — сказал он по-французски. — Не надо бояться. Это немцы, но они вам ничего плохого не сделают.
Они как раз проходили мимо небольшой группы немцев. От группы отделился Unterfeldwebel[59] и подошел; на нем были высокие черные сапоги, бриджи в пятнах машинного масла.
— Вот это правильно, — сказал он, жестко выговаривая французские слова. — Мы, немцы, — ваши друзья. Мы принесли вам мир. Очень скоро вы опять сможете вернуться домой.
Дети непонимающе уставились на него. Возможно, они и вправду не поняли, слишком плохо он говорил по-французски.
— Будет очень хорошо, когда у нас опять настанет мир, — ответил по-французски Хоуард. Незачем было выдавать себя раньше времени.
Немец оскалился в натянутой, механической улыбке.
— Вы издалека?
— Из Питивье.
— Так далеко пешком?
— Нет. Нас подвез грузовик, он сломался за несколько миль отсюда.
— So[60], — сказал немец. — Значит, вы голодные. На площади есть питательный пункт, идите туда.
— Je vous remercie[61], — сказал Хоуард. Что еще он мог сказать?
Тот был польщен. Обвел всех взглядом, поморщился при виде оборвыша. Шагнул к нему, не слишком резко приподнял ему голову и оглядел рану на шее. Потом посмотрел на свои руки и брезгливо их вытер.
— So, — сказал он. — Возле церкви стоит полевой госпиталь. Сведите его к Sanitatsunteroffizier[62].
Он кивком отпустил их и вернулся к своим.
Еще двое или трое солдат окинули Хоуарда с детьми беглым равнодушным взглядом, но никто больше с ними не заговорил. Прошли к центру города. На перекрестке, где дорога на Орлеан сворачивала влево, а дорога на Париж вправо, высилась серая церковь, перед нею раскинулась базарная площадь. Посреди площади играл оркестр.