— Мне уже ничто не поможет, — возразил Чарентон. — Со мной, можно считать, покончено.
Хоуард поежился от этой спокойной уверенности.
— Вы раскаиваетесь? — спросил он.
— Нет, честное слово, нет! — Чарентон мальчишески засмеялся. — Нам не удалось попасть в Адольфа, но мы его здорово напугали.
Позади отворилась дверь. Оба круто обернулись: вошли немецкий ефрейтор и солдат. Солдат прошагал в комнату и остановился возле Хоуарда. Ефрейтор сказал грубо:
— Kommen Sie[105].
Хоуард встал. Чарентон улыбнулся ему.
— Что я вам говорил? Прощайте. Желаю удачи!
— Прощайте, — ответил старик.
И ничего больше не успел прибавить. Его вытолкали из комнаты. Когда его вели по коридору к выходу, он увидел распахнутую дверь и за нею уже знакомого гестаповца в черном мундире, разъяренное лицо мрачнее тучи. Со сжавшимся сердцем Хоуард вышел между конвоирами на залитую солнцем площадь.
Его отвели обратно к Николь и детям. Ронни бросился к нему.
— Маржан учил нас стоять на голове! — выпалил он. — Я уже умею, и Пьер умеет. А Биллем нет, и девочки тоже не могут. Смотрите, мистер Хоуард, смотрите!
Дети вокруг стали на головы. Николь тревожно смотрела на Хоуарда.
— Вас не тронули?
Старик покачал головой.
— Они надеялись через меня что-нибудь выведать у молодого человека по фамилии Чарентон.
И он коротко рассказал ей о том, что произошло.
— Вот так они и действуют, — сказала Николь. — Я слышала об этом в Шартре. Чтобы добиться своего, они не всегда пытают тело. Они пытают душу.
Долгий день медленно клонился к вечеру. Взаперти в маленькой камере все задыхались от жары, и не так-то просто было развлекать детей. Им нечего было делать, не на что смотреть, и нечего было им почитать. Николь и Хоуард выбивались из сил, поддерживая мир и прекращая ссоры, и это для них оказалось даже отчасти благом: некогда было раздумывать о том, что впереди.
Наконец немецкий солдат принес им ужин — черный кофе и длинные ломти хлеба. За едой дети развлеклись и отдохнули; старик и девушка знали — насытясь, все скоро захотят спать. Когда солдат вернулся за посудой, его спросили о постелях.
Он притащил набитые соломой тюфяки, жесткие подушки и всем по одеялу. Николь и Хоуард приготовили постели, и усталые за день дети сразу охотно улеглись.
Долгие вечерние часы проходили в томительном бездействии. Старик и девушка сидели на своих тюфяках и невесело раздумывали; порой перекинутся несколькими словами и снова замолчат. Около десяти собрались спать; сняли только верхнее платье, легли и укрылись одеялами.
Хоуард сносно спал в эту ночь, но Николь почти не спала. Очень рано, еще до рассвета дверь камеры с грохотом распахнулась. Появился ефрейтор в полной форме, со штыком на поясе и в стальной каске. Он потряс Хоуарда за плечо.
— Auf![106] — приказал он и знаками велел старику встать и одеться.
Николь, немного испуганная, приподнялась на локте.
— Мне тоже вставать? — спросила она.
Немец понял, покачал головой.
Натягивая в полутьме куртку, Хоуард повернулся к девушке.
— Наверно, опять допрос, — сказал он. — Не тревожьтесь. Я скоро вернусь.
Николь была глубоко взволнована.
— Мы с детьми будем вас ждать, — просто сказала она. — Я о них позабочусь.
— Знаю, — сказал старик. — Au revoir[107].
В холодном предутреннем свете его повели через площадь, мимо церкви, к большому дому, где вывешен был флаг со свастикой. Привели не в ту комнату, где допрашивали в первый раз, а вверх по лестнице. Когда-то здесь была спальня, и кое-что из обстановки осталось, но кровать вынесли, и теперь тут была какая-то канцелярия.
У окна стоял гестаповский офицер в черном мундире, майор Диссен.
— So, — сказал он. — Опять этот англичанин.
Хоуард молчал. Диссен сказал что-то по-немецки ефрейтору и солдату, которые привели арестованного. Ефрейтор отдал честь, вышел и закрыл за собой дверь. Солдат стоял у двери навытяжку. В комнате уже разливался серый свет холодного, пасмурного утра.
— Подойдите сюда, — сказал гестаповец. — Поглядите в окно. Славный садик, правда?
Старик подошел. За окном был сад, окруженный высокой стеной красного кирпича, ее заслоняли фруктовые деревья. Заботливо ухоженный сад, деревья уже большие, приятно посмотреть.
— Да, — негромко сказал Хоуард, — славный сад.
Чутье подсказывало, что для него расставили какую-то западню.
— Через несколько минут здесь умрет ваш друг мистер Чарентон, — сказал немец. — Если вы ему не поможете, его расстреляют как шпиона.
Старик посмотрел на него в упор.
— Не понимаю, зачем вы привели меня сюда, — сказал он. — Я впервые встретил Чарентона вчера, когда вы свели нас вместе. Это очень храбрый и очень хороший молодой человек. Если вы его расстреляете, вы сделаете дурное дело. Такому человеку следует сохранить жизнь, чтобы, когда эта война кончится, он мог работать на благо людям.
— Очень милая речь, — сказал немец. — Я с вами согласен, ему следует сохранить жизнь. И он будет жить, если вы ему поможете. Он останется в плену до конца войны, ждать уже недолго. Самое большее полгода. Потом его освободят. — Гестаповец повернулся к окну; — Смотрите. Его ведут.
Старик посмотрел в окно. По садовой дорожке конвой из шести немецких солдат с винтовками вел Чарентона. Командовал фельдфебель; позади, сунув руки в карманы, неторопливо шел офицер. Руки Чарентону не связали, и он шел очень спокойно.
Хоуард обернулся к Диссену.
— Чего вы хотите? Для чего вы заставляете меня на это смотреть?
— Я велел привести вас сюда, потому что хочу посмотреть, не поможете ли вы вашему другу в минуту, когда он нуждается в помощи. — Немец наклонился к старику. — Послушайте, — он понизил голос, — это же пустяк, это не повредит ни вам, ни ему. И это ничего не изменит в ходе войны, потому что Англия все равно обречена. Если вы скажете мне, каким образом он передавал сведения из Франции в Англию, вашему майору Кокрейну, я остановлю казнь.