В самом деле, вдруг мышиное общество в общем вагоне надумает разнообразить досуг задорной песней? Угрюмый молчальник в углу — не самая лучшая маска на сером маскараде.
Колкова, правда, трудно было упросить не солировать (тем более с дьячковым прозвизгом):
Околович подхватывал, но Буленбейцер-регент не давал им роздыха — всегда наготове новинки — как вам, ребята, это (он любил отбивать такт по кленовой коре):
А это? («Федор Федорович, вам петь в красном посольстве! Это же бенефиссимо!») — и Буленбейцер пошел, пританцовывая и приседая:
Он видел пригородный паровичок (почему бы не снять дачку где-нибудь в Краскове — но только, разумеется, не у пуганой дворянки — даже если ее белые плечи, господин Околович, вам покажутся чересчур печальны), видел паровичок, смеющийся в усы, в бока, в бюсты — ишь, какой молодец задает жару! Между прочим, Буленбейцер — единственный, извините, в Париже додумался до такого — составлял картотеку пролетарских лиц (красные газеты, журналы) — побольше, пожалуйста, олигофренического экстаза — и показывал образцово, уморительно пуча даже аквамариновый глаз (эхо, что ли, рождественских праздников на Каменном острове?)
Ноги топочут, как деревянные ложки — трямка-трямка-трямка-тряква!
И-и — дружно! —
А для девчат ну-тка ся! —
«Федор Федорович! После вас, как после бардака, генеральная исповедь требуется!» Буленбейцер уже скакал чечеточником на бревне:
А почему бы не лезгинкой? Буленбейцер и так умел:
«Ну-ка, товарищ Колков, подхватывайте! И павой, павой, павочкой пойду скорее к папочке»:
Нет, они не могли разглядеть подвох на физиономии Буленбейцера (порядком запыхавшегося и потому снижающего темп — тряка-тряка-тря-ква-ва!):