Выбрать главу

Федор вышел звонить (хохотнув на ходу — инструктаж диверсантов по телефону). Вот неловкость.

— Ты когда последний раз ездил в Питер? — она спросила.

— В тридцать втором. В научную, — он улыбнулся, — командировку.

— На, — трудно сказать, но она сказала, — на Каменном был?

— Был. Все наши дачи сгорели. И твоя, и его, и моя. Вот какое равенство.

— Ну а еще что видел?

— Санатории, профилактории, лектории. Показалось, кто-то гоняет на моем велосипеде. Помнишь, я привинчивал к рулю фонарь, а ты говорила, что меня все равно не пустят кататься ночью? Хороший велосипед, правда, если еще бегает? Но разве он мне нужен теперь?

— Не нужен, — она согласилась.

— Да, — сказал обрадованно, — библиотека Буленбейцеров уцелела. Я видел их штампики с грустным псом — теперь библиотека на даче Половцевых, там санаторий, м-м, санаторий, м-м, неужели партийного актива? Ты знаешь такое слово?

— Знаю. Булен взбесится.

— Ну, это же чепуха. И потом: по-французски никто не читает. Английских книг у Булена не было. По-немецки? Зачем им «Щелкунчик» по-немецки? Пыхтеть над словарем… Так что к падению большевиков книжечки будут в порядке. — Это он пошутил.

— Ты почему не пьешь вино?

— Какие, — он решил сыграть смущение, — у тебя нестаромодные манеры…

Ей просто захотелось — поистине коварный план, — чтобы стал он пьяный, и тогда они уедут вдвоем хоть за город и будут валяться на траве… Впрочем, наверное, еще сыро…

— Ты пьяным не бываешь?

— А что, с Федором разве случается?

— Нет, Булен пьянеет только от большевистской крови, а поскольку, сам понимаешь, такого удовольствия он из-за дальности границ лишен, приходится быть трезвенником поневоле…

— Я надеюсь, он не трогает дипломатов? В Москве любят стращать такими ужасами…

— Кажется, он как-то хотел кокнуть Игнатьева, но то ли передумал, то ли не поспел. Спроси у него сам — вот он, лучезарный крысодав!

3.

Счастливый — 11 апреля — еще день. Они все-таки уехали за город — разумеется, втроем — Булен предпочитал в ту пору собственный ладный авто, — но авто вдруг прошибло нервной судорогой — и он остановился. Что делать? Искать в деревушке телефон и вызывать ремонтера? Разумное решение. «Можно, — полуспросила-полуприказала Ольга, — мы с Ильей, пока ты будешь звонить, пойдем вдоль шоссе в город. Ты нас нагонишь, и тоже ведь прогулка».

Она будет вспоминать, какие цветочки (слезливое словечко, правда?) росли на каменноостровских зеленых проплешинах — ведь не скажешь: лугах.

Ей легко перечислить, потому что вся ее тетрадь для стихов набита сухими цветами. Но портят бумагу желтыми силуэтами? — высказался он. Какой предусмотрительный! — разумеется, не сказала она.

Вот, например, фиалка. Стала почти вся белой, лишь розоватое воспоминание по краям. Нет, их детство не видится ей в розовом цвете. (А он, оказывается, тоже умеет глаголать банальности.)

Далее: папортник. Помнишь, как мокро там, где растут папортники? Ты говорил, что папортники много-много древнее людей и зверей, а я удивлялась? Не помню. Ну — значит, дурак. (Не сказала.)

Далее: бледные маргаритки. Это теперь для меня парижские барышни в лавочках с неудачной торговлей. Но улыбчивые несмотря ни на что. Я думаю, как там их русские одногодки, бедненькие московские, петроградские, всякоградские маргаритки?

По-разному. Что? Смутился? (Ну, не скажет, не скажет.) Припомнил, наверное, какую-то маргаритку. Была, точно, лаборанточка, которая смотрела на него с восторгом не меньшим, чем на спиртовой образец. Была? Так хочется спросить. Нет, не спросит.

Далее: маленькие ромашки. Надо же маргариткам кому-то поплакаться. И наоборот.

Далее: анютины глазки. Стали совсем бледными. Много плакать вредно, так вредно.

Далее: подснежники. Слушай: а у вас там подснежники как цветут?

Ты же знаешь: к цветам я всегда относился спокойно.

Что это — шпилька?

Далее: просто сирень. А сирень перед вашей дачей жива хоть? Не приметил. Да, кажется.

А дуб? У меня в тетрадке два дубовых листочка. Дуб жив. Что ему сделается? И прибавит: на твоем гербе теперь тоже дубовые листья? Ты — баронесса теперь?

Формальности здесь тоже не в моде.