— Да. А вдруг я считаю, что счастья вообще нет на земле? — Ольга отметит, что лицо у него в самом деле было серо-печальным.
— Ты что, дурачок? Конечно, если бы мне сказали, что счастья нет — году в 1914, еще до войны, до большевистского ига, я бы согласилась. Только мне теперь стыдно за то, что я написала тогда в дневнике — Tout passe, Tout lasse, Tout casse[10] — хотя чего стыдного? В юности всегда есть меланхолический настрой… Но теперь-то я знаю, что это совсем не так. Вот — счастье — смотри на этот лед, разве ты зря сюда пыхтел? — она опять положила руки на стекло льда. — А! Он действительно острый! — она протянула ему ладонь.
— Ну вот — ты разорвала перчатку, — он поцеловал ей руку.
— И, прости, еще просто небо — ты любишь на небо смотреть?
— Где я найду в Берлине небо?
— Ты же живешь за городом.
— Там неба почему-то тоже нет.
— А деревья?
— У меня из окна виден какой-то молодцеватый дуб…
— Да? — ей понравится, опять засмеется. — Ну, вот видишь. Счастья, как бульонного концентрата в Третьем райхе, — полно! А молодость? Это ведь счастье? И старость, которую клянут? Мудрая старость, библейская старость — разве не счастье? А влюбленность? Вот оно — счастье.
— Можно сказать, что влюбленность — тоже возраст. (Валяет дурака?) Когда же человек остепенится, когда пройдет время… Пройдет время… он остепенится… остепенится… он пройдет… — он целовал не только рот, шею, но декольте, царапая губы жакетом, — Когда он пройдет…
Нет, Полежаеву не пришлось уезжать в тот же вечер. Их спас не отмененный Буленбейцером журфикс — по пятницам общество говорунов привыкло приходить на чай. Булен щадил Илью, но все-таки совсем прятать не хотел — берлинец (пусть юродивый) со свежими известиями — всегда прелюбопытно. И вот, когда Булен подъехал к коттеджу (счастливо ударив по рулю с гуком тпр-ру! счастливо обернувшись на Ольгу — спасибо, милый — и на Илью — так быстро?): пятеро мужчин, прежде скромно прохаживающихся по желтоватым плитам тротуара, приветствовали их, подняв шляпы в темпе ученической гаммы. Первым (ну разумеется — в каких вы оба чинах?) — Болдырев (шляпа-гантеля — вверх-вниз), за ним — разулыбчивый Штау (шляпа эстляндского помещика взлетела, словно подхваченная балтийским ветром), патер Шабонэ (шляпа, примятая бедностью, а дурно стиранный манжет — следствие целибата), Божидаров (к его турецким глазам хорош темный фетр), Джейсон-Карно (изящно, но так, что даже шторм не выдернет — британец!).
Поцелуют Ольгину руку — Штау (твердые губы рыцаря), Болдырев (Ольга иногда думала устроить фривольную викторину — пусть целуют, а ей завяжут глаза, — была уверена, что всегда узнает целование русского офицера), Шабонэ (он в штатском — ему можно целовать женские ручки — он целует испуганно, счастливо, преданно, обреченно), Джейсон (вы — королева). А Божидаров? Она подаст ему руку почти наказуя.
Теперь повернутся к Илье (взаиможатие рук). Штау (по руке можно узнать, сколькими десятинами вы когда-то владели), Болдырев (такой пятерней удобно вывихивать пальцы, например, коммунистам), Джейсон (столько столетий Британия правит морями, сколько столетий умеют жать руку ее мужчины), Божидаров (с вальяжностью вольнодумца), Шабонэ (он подаст левую — все засмеются).
В дом? Разумеется. Торжественно-алый чай в снежных чашках, какие-то черные ягодки из Эритреи (разве англичане еще не перерезали Суэц? Ага, из запасов), табак, разговоры.
Солист Божидаров («Джугашвили — в буквальном смысле христопродавец. Семинария в начале пути главного атеиста — такой карьере позавидовал бы Иуда Искариотский»), но каждый, каждый споет — и молчун Болдырев вдруг многословен, и насмешливый Штау, и даже милосердный Шабонэ вдруг удивится особенностям финских танков — «…да-да, вспомните ноябрь 1939-го. Сколько длилось нападение Красной армии на Финляндию?..» — «Сто и пять дней» (бочка Болдырев). — «А убитых?» — «Боже мой, нельзя ли как-нибудь заменить убийство инъекцией снотворного?» (плачется Шабонэ). — «Сто двадцать шесть тысяч убитых с красной стороны — это, что ни говорите, русские крестьянские парни. Двести тысяч раненых и обмороженных! Общие потери за три месяца — треть миллиона». — «Большевики говорят, что пиррова победа отодвинула их рубежи: но посмотрите — в нынешней войне финны не пошли дальше своей старой границы!» — «Господа, я добью вас другим фактиком. Вы знаете численность финской армии в ту пору, в 39-м? Тридцать пять тысяч. Поэтому и немцы, все посчитав, ринулись на Московию». — «Но это все-таки численность армии в мирное время» (дипломатичный Джейсон). — «Не надо было им самим кидать финнам кость независимости уже в декабре, вспомните, в декабре 1917-го!» — «Зигфрид Карлович, а вы бывали в Абиссинии, в Эритрее?» — «И где же подлинная Россия? Которая под красным знаменем наваливается марксистским брюхом? Или в горсточке верных валаамских монахов, уходящих по льду Ладожского озера? Только они, только они — Россия!..» — «Всеобщее обязательное обучение в Финляндии было введено в 1921 году — как и планировалось до революции в масштабах всей Империи. Большевики борьбу с неграмотностью выдали за достижение». — «Илья Ильич был поражен красотой Юнгфрау». — «Зигфрид Карлович, как вам ликерец?» — «Почему Зиновьев, Каменев, Бухарин, Радек не думали, что нож революционной гильотины поднимается над ними и им подобными вместе с революцией? Революция — ты пожираешь своих детей! Это было сказано в XVIII веке!» — «Не знаю, что говорит Фердяев, но Бердяев говорит, что война очистит Россию и очистит большевизм. Из большевизма уйдет идея ненависти, а останется идея правды…» — «Образина большевизма преобразится!» — «Какой кровью? Десять, двадцать или, может, тридцать миллионов понадобится для такого очищения?» — «А когда вы (любезный Джейсон), господин Полежаев, отбываете к себе в Берлин?» — «Илья Ильич вынужден ехать завтра (Ольга). Я не ошиблась?» — «Бриенцское озеро…» — «Да-да, должен ехать. У меня дела здесь в Бернском институте…» — «Илья! — крикнул Булен через стол. — Ты же заезжал туда по дороге к нам!» — «Нет-нет, они напутали. Дали совсем не те расчеты. Швейцарцы тоже бывают растяпами…»