Сказано ясно?
Но о чем все-таки говорили Буленбейцер и Трофимовский? Только лишь бутербродная болтовня?
Вечером (сонно ловя с плеча жирно-американские помочи) Булен счастливо объявил Ольге: «Знаешь, о чем я попросил их смелого витию? Об Илье».
Да, в сентябре 1959 года вопрос о судьбе арестованного русского ученого не должен был вызвать встречное па — «Разве вы не считали, сколько в Америке уничтожили индейцев?» — «А бандитская деятельность Ку-клукс-клана?» — «Дипломатия канонерок еще не убрана с повестки дня». — «Марионеточные диктаторы Латинской Америки, тайны которых шиты белыми нитками, а сами ниточки тянутся в Белый дом». Впрочем, о судьбе индейцев Трофимовский (укладывая кавьяр в рот) все-таки заметил. Гуманность (добавил он) — лучшая черта отечественной литературы.
Ольга не сказала ничего. Она сидела перед трюмо (покупка у все того же армянина с набережной) — и Булен грустно заметил, что пальцы у нее как-то иссохли.
К весне, к вербному — пришло письмо от Трофимовского. Нет, Трофимовский так и не собеседовал с Пацюком (соответственно, личина нагло-американских хозяев Буленбейцера не была сорвана). Впрочем, не исключалась возможность другого метода — сейчас (инструктировали пацюков) время умасливания. Пусть эмигрантишка видит — мы наисмелейше пересматриваем свое недавнее прошлое, потому что соки коммунизма живительны как никогда. Пожалуй, письмо мог настучать присяжный тявкала союза писателей (чтобы не отвлекать Трофимовского от больших дел) — в ту пору Мефодий Ахмедханов (он же — корифей красных писуль, он же — товарищ большие щеки). А Трофимовский только завизировал. Не все ли равно?
«Многоуважаемый г-н Теодор Буленбебейцер!
С чувством товарищеской радости вспоминаю наше общение в Вашингтоне в сентябре миновавшего года. Как быстро летит наше смелое время: вот и успехи наших людей в космосе поражают весь мир. Но, несмотря на космос, о делах земных забывать не пристало. Слишком уж много по разным мировым углам и закоульям прячется тех, кто желал бы колесо истории повернуть, образно выражаясь, вспять.
Каюсь, Теодор Теодорович, перед Вами. Не так скоро, как хотелось бы, смог исполнить Вашу просьбу. Но не без уважительной причины: я был загружен сверх сил не только писательских, но простых человеческих. Судите сами: в ноябре в Москве проходила декада черлибабамской литературы, в декабре — ставшее уже традицией совещание молодежных прозаиков — мы отрецензировали восемь очень неплохих романов, а один из них — „Дело было в Портянищах“ — прогремит, я уверен, в странах передового лагеря. Да, пожалуй, и парижским горе-эстетам будет над чем пораскинуть мозгами.
Затем — совещание поэтов — надеюсь, американские фильтры допустят до честного американского читателя задорные строчки Максима Пепейкина „Суд совести дядюшки Сэма“, а параллельно — совещание драматургов и сценаристов — пьеса Фырго на военную тему „Гитлер капут“ и пьеса Машушуркина о пробуждающемся чувстве „Молодо-зелено, молодо-красно“.
Не менее плодотворно посовещались и мастера короткого жанра: речевка, афоризм, стих-плакат и т. п. Разве не подбадривают такие, например, строчки — „Не бойся, девица, порвать рейтузы, За урожай борясь кукурузы!“. От этого веет Маяковским.
Не обойдена и острая сатира — настоящие шум, гудение и даже бульканье бюрократов вызвал сценарий киножурнала „Когда же Москва будет обеспечена общественными уборными на уровне ХХ века?“ Так что у наших зложелателей на Западе будет выбита почва из-под ног: мы смело можем встать перед критикой, если, конечно, она ведется не в затхлой атмосфере и при открытых дверях.
Я ничего не говорю о присуждении мне Ленинской премии за автобиографическую поэму „Разнотравье“. Заранее признателен за Ваше поздравление. Останавливаться на достигнутом я Вам обещать никак не могу.
И это все равно не все! В январе в Москве интересно заседала комиссия, посвященная молодой мурукурумурумской литературе. Шутка ли! На наших глазах родилась классика. Народ, еще вчера не имевший даже письменности, еще вчера вполне обходившийся в бытовом общении полутором десятком слов, сегодня располагает крепкой, полнозвучной, лирически-мягкой и сердечно-задушевной литературой! При каком другом, спрашивается, общественном строе возможен столь чудесный скачок вперед? Первый писатель-классик мурукурумурумской литературы Асасай Асасай вступал в творчество в начале 1930-х. Время трудное и, ой, непростое. Но даже в его первой, еще местами ученической поэме-трилогии есть сильные строчки. Помните? „Мирно паслись бараны / Несмотря на души моей раны“ И там же: „Я повторял ей: девушка, девушка, / Я весь твой юноша, юноша“.