Между прочим, макак, если верить Пшенному, был подарен Сталину президентом Рузвельтом. Отчасти этим можно объяснить непоследовательность в даче препарата именно макаку (о чем пишет мемуарист). Мало ли…
Все дело в нейропептидах — так думают медики. Макак ведь разгромил лабораторию с радостным гиком? Макак ведь пытался снять халатик с лаборантки Зоечки (Пшенный сообщает ее имя)?
Ничего странного: таково действие эндорфинов, которые при помощи препарата начинают вырабатываться в организме, словно пузыри в початой бутылке минеральной воды.
Эндорфины — гормоны счастья, на которых помешались все современные люди — и которые (есть и такая версия) суют теперь всюду — в йогурты на завтрак, в окорочка на обед, в подгузник на ночь… Да, при современном развитии биохимии даже вещи можно пропитывать соответствующим составом. Разве не перспективны «возрастные колготки»? Тебе — семьдесят, а натянула колготки — и сразу электромурашки по ляжкам взбегают вверх — и визжишь, как пятнадцатилетняя. А душ? Когда-то человечество сочиняло сказки про ковер-самолет. Теперь шныряет на самолетах. Так и с душем. Вошел в душ плешивым боровом, вышел из душа — молодец на загляденье! Где брюшко? Где мешочки под глазами? Где бородавки у нескромных мест? Все смыли эндорфины, великолепно впитавшись через поры. А зачатие в девяносто? А стать отцом в сто десять? Нет, это, конечно, еще мечты, но разработки ведутся, ведутся…
Иногда говорят, что действие препарата — в активизации памяти. Разумеется, это правдоподобней, чем версия сжатия окружающей материи, если она несет в себе зло, — достаточно ткнуть пальцем и лопается. И уж тем более смешно вспоминать историю с левитацией, которая будто бы произошла в лаборатории Берлин-Буха.
С памятью — проще. Что когда-нибудь видел, выплывает из тайников памяти под действием порошка.
В таком случае, что мог видеть Илья в свои последние дни? — когда где-то далеко пищало, пищало «…итак, вы признаете, что сотрудничали…» — конечно, он видел свой земной град с червонной монетой Исакия. Видел дачи с веселыми стеклами, желобок от велосипедной шины с теплой грязью, ловко приподнимаемые удобными рычажками надкрылья у божьей коровки — вдумчивость этого существа перед взлетом и дорожку желтых отметин на ладони, видел, разумеется, снег — тоскливую питерскую поземку, дачную метель (камин бухает поленьями и светит красным), изморозь на утреннем стекле, белых мух, которых следует ловить на язык, — видел впрыгивающий на льду возок и лицо Ольги в оторочке меха, губы, на которых шерстинка от шарфа или, нет, такой узел, что невольно надо развязывать зубами, и тогда, и тогда, — нет, лишь откинешься на спинку — и возок толкнет тебе не без грубости подзатыльник.
Пусть возок парит сквозь белую мглу, мимо зеленого сна Казанского собора, мимо прищура красавицы в бирюзовой епанче; в инее брови Исакия, он тоже в спячке, только февральский ветр вдруг звякнет в колокол. Что делает сквернословщик Харлашка — звонарь Исакия? Спит, спит на топчане, почесывая болтающее о своем пузо. Пасха еще далеко. А вот когда Пасха прикатит — он вышагает все двести пятьдесят шесть ступеней — он завяжет веревки малых колокольцев только ему известным способом — кукишем — чтобы ударить с передергом, чтобы после первых «кнам-кнам, кнам-кнам» — хлопнуть пробкой колокола-брюхана — «пиво кнам!»
Что ты споешь, Харлашка, на этот раз? Что выстучишь колоколами? «Каждый час, каждый час // Бам-бам-бас, бам-бам-бас // Старец наш архимандрит // Игуменью тит да тит, тит да тит!»
А может, курлыкнешь в колокол-лебедь серебряным горлом — «О-ля, О-ля — Во-ля, Во-ля»? — «Тин-ки, тин-ки, // Тин-ки, тин-ки, // Съешь скорее все сардинки!» — «Митро-полит ща-ми облит // Пол-беды, пол-беды // Где штаны? Где штаны?» Кто услышит, как Харлашка склоняет митрополита? Разве, что гипсовый ангел с ситными щеками, с пьяными щеками… «О-ля, О-ля // Во-ля, Во-ля!» Черти — вниз, вниз от Харлашки, как фигурки картонные переносного театра, тонут от звона, от гула, от бряканья колокошек в синей воде — нет, не летать им в пасхальную ночь над городом.
Бей, Харлашка, в колокол, не уставай! Вот и Москва в ответ закряхтела веревками звонарей на Великом Иване…
Илья видел Москву. В снегу переулки, окошко с протаявшим глазом (сторож должен знать, кто пришел) — не подвальчик ли это их первой, глупой, лаборатории? Там они пытали природу, чтобы узнать тайну нелепого, нелепого бессмертия физического существования. К чему? Ведь давно уже есть бессмертие иного порядка, можно сказать, так просто, ну же, вот она — формула…