-- Антоша! Да для тебя я готов целовать песок...
-- ...по которому я ходила, -- закончил любитель кефира. -- Не надо целовать. Лучше пивка сваргань. -- Мой двойник заговорщически подмигнул.
Миша безнадёжно раскинул лопатообразные руки.
-- Нетути пивка. Прямо катастрофа какая-то. Народ бунтует, на съезд писать собрался. Подпишешь?
-- Ни-ни, я в такие игры не играю.
-- Ну, как знаешь... А это кто? -- шёпотом спросил халдей Миша, низко наклонившись к моему соседу и косясь на меня. -- Плоский какой-то...
-- Это мой братан, -- последовал мгновенный ответ, -- из Биробиджана. В гости прикатил. А плоский потому, что кушал мало. С детства.
-- Из Биробиджана? -- недоверчиво спросил Миша и обжёг меня хмурым, неприязненным взглядом убеждённого антисемита.
-- Именно. Иди, Миша, иди, мне с братаном поговорить надо, тет-а-тет. Усёк?
-- Не дурак, поди... -- хотел было обидеться Миша, но тут его кто-то позвал, и он стал исчезать в стене; последней, разумеется, исчезла его обширная задница в чёрных лоснящихся штанах, которую стена приняла с трудом и неохотно.
Помимо нас с "братаном" и замурованного в стене Миши в зале находилось ещё три человека, хотя в обычные дни, когда пиво лилось рекой, здесь яблоку упасть негде было. Эти трое уныло тянули вязкий кефир и стыдливо отводили взгляды друг от друга. Ещё бы! Так низко пасть в собственных глазах и глазах всего мира -- до кефира... Все трое, как и вообще всё вокруг в этом странном мире, то и дело исчезали, вновь появлялись, но уже в других позах и в других местах, потом опять пропадали, чтобы тут же материализоваться в образе древнерусского витязя с маузером на боку, двухголового бедуина с олимпийской символикой на волосатой груди или чёрно-синего африканского негра в чём мать родила с серпом и молотом в обеих руках. Ко всему этому я уже привык и относился спокойно, но когда я вдруг обнаружил, что подобными эволюциями увлекается и мой "братан", у меня это вызвало сильное раздражение. А мерцал он, прямо надо сказать, виртуозно. Вот он заглотил стакан с кефиром целиком и тут же вынул его из бокового кармана пиджака, но в нём был уже не кефир, а груда канцелярских скрепок. Покрывшись ярко-голубой рыбьей чешуёй и расползшись мутным зловонным пятном по грязному, исцарапанному нецензурщиной, столу, он в следующий момент сиганул с пальмы прямо в окно, а затем кряхтя вылез из-под стола и как ни в чём не бывало произнёс:
-- Я постараюсь говорить так, чтобы ты понимал меня, но, поверь, это зависит не только от моей воли. Ты уже понял, что с миром творится что-то неладное. Понял ведь?
-- Надо быть круглым идиотом, чтобы этого не понять, -- ворчливо ответил я, недовольный, видимо, тем, что он сам пьёт кефир стакан за стаканом, а мне сей пивозаменитель не предложил ни разу. Хорош "братан", нечего сказать!
-- Теперь слушай внимательно, -- сказал он, -- и сразу же отбрось все сомнения, которые у тебя будут возникать по ходу моего рассказа. Начну с того, что повторюсь: ты -- моё отражение. У каждого человека есть своё отражение, и в то же время каждый человек суть отражение. Весь мир отражает и отражаем. Ты живёшь в трёхмерном мире и сам ты трёхмерен. -- Всё-таки он сорвался и произнёс несколько фраз на старославянском. -- Но твой трёхмерный мир -- это лишь отражение мира более сложного, четырёхмерного. Можешь назвать их параллельными, такой термин в науке существует. Дело же в том, что по воле одного великого учёного ты перешагнул порог, отделяющий оба мира -- оригинал и отражение -- и попал в четырёхмерное пространство, имеющее не три, а четыре пространственные меры: длину, ширину, высоту и... -- он выдал нечто замысловатое и совершенно не воспроизводимое трёхмерным языком. -- А поскольку четырёхмерное пространство твоим трёхмерным мозгом без искажения воспринято быть не может, то вот тебе и мерещится всякая чертовщина, весьма сходная с галлюцинациями и откровенным бредом сумасшедшего. Не обращай на это внимания, но в то же время будь предельно осторожным: любой твой шаг в этом мире, имеющем дополнительную пространственную меру, чреват самыми неожиданными опасностями. Ты слеп в этом мире, не забывай этого. Это что касается твоих ощущений здесь, в четырёх измерениях. Теперь пару слов о том впечатлении, которое произвёл твой вид на жителей этого мира и на меня в том числе. Ты обратил внимание, когда шёл сюда, как реагировали на тебя прохожие? -- Я кивнул. -- А понял -- почему? И почему этому толстозадому Мише ты показался плоским? -- Я снова кивнул. -- А, понял! Отлично. Для нас, четырёхмерных, ты кажешься плоским, как для тебя, трёхмерного, показался бы плоским твой двухмерный двойник.
Я внезапно вспомнил своё убегающее по ковру отражение. Интересно, каким оно видело меня? Этаким уродом с тремя носами и оленьими рогами на лбу?..
-- Кефира я тебе не предлагаю, -- вновь включился мой собеседник после непродолжительного беззвучного монолога, -- по той простой причине, что не имею ни малейшего представления, каким образом сей четырёхмерный напиток усвоится твоим плоским, трёхмерным, нутром. Так что не обессудь.
-- Бог с ним, с кефиром, -- отмахнулся я, -- объясни лучше, как я попал в этот ваш мир, будь он неладен...
-- Как? Ты разве ещё не понял? -- от удивления он вдруг исчез и тут же снова появился, напомнив мне давно забытого с детства Чеширского Кота, который имел обыкновение исчезать в самый неожиданный момент и оставлять на всеобщее обозрение всего лишь свою улыбку, весьма, надо сказать, обаятельную. -- А зеркало помнишь? И как прошёл ты сквозь него? Ага, вспомнил! Вот это и был твой переход из мира твоего в мир мой, из мира-отражения в мир-оригинал.
Пальма стала обрастать длинными пупырчатыми огурцами и шелестеть куцей, стреловидной листвой, словно от внезапного порыва ветра. Мой собеседник вмиг облысел и запрядал ушами. Когда он вновь заговорил, у него появился грузинский акцент.
-- Как это стало возможным, я тебе объясню чуть позже. Теперь о зеркале. Вернее, о зеркалах вообще. Глядя в него, что ты там видишь? Своё отражение. А каково оно, твоё отражение, ты задумывался? Я так и полагал, что нет. Я тоже, кстати, до сегодняшнего утра в зеркале видел лишь кусок стекла, покрытый серебряной краской.
С потолка мутной гигантской каплей стёк халдей Миша и услужливо прогундосил:
-- Чево желают их сиятельства?
-- Виски с содовой. Графинчик. Мне и моему братану из провинции. И омаров этак с полфунтика, тоже на двоих.
-- Увы!.. -- развёл руками Миша и весело завилял задом. -- Но зато могу предложить свежего кефиру, только что подвезли. Не желаете, ваши сиятельства?
-- Наши сиятельства желают видеть тебя, Михаил Батькович, в... -- мой двойник привлёк к себе халдейскую голову и что-то шепнул ему в самое ухо. Тот отпрянул от него, как от зачумлённого.
-- Фу, как не стыдно! -- Миша сокрушённо покачал головой. -- А ведь интеллигентный человек...
Он обиженно выпятил толстые губы и с достоинством удалился сквозь стену (двери он почему-то категорически игнорировал).
-- Зеркало -- это окно в мир-отражение, -- продолжил мой четырёхмерный собеседник, чиркнув указательным пальцем о корявую поверхность стола; вспыхнувшим перстом он прикурил выплывший из недр его рта массивный "Данхилл", затянулся и слегка позеленел.
-- Вы в вашем трёхмерном мире имеете возможность наблюдать через зеркало двухмерный мир-отражение. Двухмерный он потому, что существует только на слое зеркальной серебряной краски -- по крайней мере, та его часть, которая видима вами, трёхмерными. В нашем, четырёхмерном, мире тоже есть зеркала, и в этих зеркалах отражён ваш, трёхмерный, мир. Понял теперь? Здесь применим некий эффект матрёшки; мир в мире, Вселенная во Вселенной, причём этих матрёшек не одна, не две, не три, а гораздо больше.
-- Сколько же? -- спросил я.
-- Девяносто шесть, -- ответил он как раз в тот момент, когда рука его, начавшая гореть с пальца, догорела до плеча и, испустив прощальный дымок, погасла. -- Но об этом чуть позже. Сначала закончим с зеркалами. Ты обратил внимание, на какой руке у меня обручальное кольцо? Нет? А, теперь обратил. На какой же? -- Я сказал, что на левой. -- Правильно, на левой. А у тебя? На правой. И сердце у нас в разных углах грудной клетки: у тебя -- слева, а у меня -- справа. И наверняка ты уже заметил, что всё в этом мире наоборот, всё наизнанку, всё левое стало правым, а всё правое -- левым. А почему? Да потому, что ваш мир -- это не просто отражение нашего, а зеркальное его отражение. Понял, да?
-- Я сказал, что да, понял. -- Вот и отлично. Теперь слушай дальше. Все, о чём я тебе сейчас говорю, мне стало известно буквально полчаса назад -- и от кого, как бы ты думал? Да от Антона Антоновича Пустобрёхова, но только пятимерного! Я также, как и ты, попал из своего мира-отражения (ведь мой четырёхмерный мир -- это лишь отражение другого, пятимерного, мира) в мир-оригинал, где после злоключений, схожих с твоими, был отловлен моим пятимерным двойником. Он-то мне обо всём и поведал. А ему в свою очередь рассказал эту же история его шестимерный оригинал -- при аналогичных же обстоятельствах. И так далее, так до девяностошестимерного Антона Пустобрёхова, великого учёного, который и затеял весь этот грандиозный эксперимент. Он создал теорию, согласно которой одновременно существует девяносто шесть параллельных миров, как бы вложенных один в другой и являющихся в то же время отражениями миров более высокого порядка. И только самый сложный, девяностошестимерный мир не является ничьим отражением. Не следует думать, что миры существуют независимо друг от друга. В том-то вся и штука, что отражение не может существовать без своего оригинала. Все мы существуем только до тех пор, пока живёт и здравствует наш пра-пра-пра-пра-мир -- тот, что имеет 96 пространственных измерений. Исчезнет он -- исчезнем и мы. Вполне правомерен вопрос, который я от тебя почему-то не слышу: как же могло получиться, что у такого великого учёного, как девяностошестимерный Антон Пустобрёхов, отражения, то есть мы с тобой, столь бездарны и ничтожны? Резонно было бы предположить, что у учёного и отражения -- все девяносто пять -- учёные же. Но дело обстоит несколько иначе. Ничего здесь сложного нет, просто нужно вспомнить законы классической физики. Если сравнить интенсивности двух солнечных лучей -- прямого и отражённого от зеркала -- то у первого интенсивность будет больше, то есть прямой луч ярче отражённого. Это происходит потому, что часть энергии прямого луча поглощается зеркалом. А теперь представь себе 96 зеркал и луч, поочередно отражённый в них. Что мы увидим в последнем, девяносто шестом зеркале? -- Я пожал плечами. -- Боюсь, что ничего. Впрочем, может быть что-нибудь и увидим, но это будет очень слабый луч, всю или почти всю энергию которого поглотят десятки зеркал. Это что касается обычной световой энергии. Но так как в нашем случае всё гораздо сложней, то и всю проблему нужно рассматривать под более широким углом зрения. Свет великого ума затерялся в многочисленных зеркалах и дошёл до нас лишь слабой искрой, бесплодной и почти холодной. Мы лишь тень гения, отблеск его таланта. Это следует принять как неизбежность. Теперь о самом гении. Создав теорию о зеркальных параллельных мирах, он решил провести эксперимент, чтобы тем самым подтвердить её. Одному ему ведомым способом он создал условия, благодаря которым оказался возможен переход из одного мира в другой, причём этот эксперимент он решил провести исключительно на себе. И провёл, в результате чего все девяносто пять его отражений смогли беспрепятственно проникнуть в миры-оригиналы.