Хосе Луис неизменно отвечал:
— Что он тебя наградит, это ясно.
Но дома на Хустито наседала его жена, Колумба.
— Хусто, — говорила она, — неужто нам всю жизнь так и не выбраться из этой проклятой дыры?
Бородавка на лбу Хустито увеличивалась и краснела, будто окрашенная киноварью.
— А что я могу сделать? — говорил он.
Колумба подбоченивалась и повышала голос:
— Выгнать этого бездельника! На то ты и начальство.
Но Хусто Фадрике инстинктивно ненавидел насилие. Он чувствовал, что рано или поздно насилие оборачивается против тебя же.
Однако на святого Лесмеса Хосе Луис, Альгвасил, подсказал ему удобный предлог:
— Землянка эта вот-вот обвалится. Если выдворишь оттуда Крысолова, ему же будет на благо.
Взорвать другие три землянки было делом нетрудным. Илуминада и Роман умерли в один день, а Абундио исчез из деревни и адреса не оставил. Саградио, Цыганка и Мамес, Немой, почли за счастье, что могут сменить свои землянки на один из домиков на Старом Гумне — три солнечные комнатки, всего за двадцать дуро в месяц. Но для дядюшки Крысолова четыреста реалов — это по-прежнему было целое состояние.
На святого Севера буран прекратился и лег туман. Обычно туман здесь бывал неподвижный, упорный и всепроникающий, долина тогда наполнялась странными глухими отголосками, а по ночам становилось особенно гнетущим безмолвие нагорья. Но иногда можно было увидеть, как туман — то разрежаясь, то сгущаясь — движется меж холмами, словно привидение, и чудилось тогда, будто видишь воочию вращение земли. В тумане этом сороки и грачи становились крупнее, неповоротливей, перья их казались пышнее, они поднимались в воздух с нестройным карканьем, в котором слышались удивление и досада. Деревня, как поглядеть из землянки, походила на зыбкую, призрачную декорацию и в сумерках совсем исчезала за пеленой тумана.
На святого Андрея Корсино прояснилось, и вдруг показались поля, покрытые свежими всходами: жидкая, прозрачная зелень пшеницы и темно-зеленый, густой ковер ячменя. В лучах еще бледного зимнего солнца птицы изумленно начинали шевелиться и, прежде чем ринуться в небо, недоверчиво озирались. Вместе с ними зашевелились Хустито, Алькальд, Хосе Луис, Альгвасил, и Фрутос, Присяжный, исполнявший обязанности Глашатая. Глядя, как они шествуют по дощатому мостику, такие торжественные, с жезлами, в парадных костюмах, Нини вспомнил день, когда другая столь же злобная компания во главе с невысоким человечком в черном прошла по мосту, чтобы забрать его мать в город, в дом умалишенных. Человечек в черном напыщенно назвал дом умалишенных Психиатрическим Институтом, но, так или иначе, Марселе, матери Нини, и разума там не вернули, и родных холмов да свободы навсегда лишили.
Нини смотрел, как они, задыхаясь, подымаются в гору, и машинально большим пальцем правой ноги поглаживал против шерсти свернувшуюся у его ног собаку. Черный козырек фуражки Фрутоса, Глашатая, блестел, будто от пота. Вот все они вступили на тимьянную площадку. Хустито и Хосе Луис сразу остановились как вкопанные, не подымая глаз от земли, и Хустито резко бросил Фрутосу:
— Давай читай.
Фрутос развернул лист бумаги и, запинаясь, прочел решение Корпорации о выселении дядюшки Крысолова из землянки по соображениям безопасности. Закончив, Фрутос посмотрел на Алькальда, и Хустито с невозмутимым видом сказал:
— Слышал, Крысолов, это закон.
Дядюшка Крысолов сплюнул и потер себе ладони. Он весело поглядывал то на одного, то на другого, словно все это была какая-то комедия.
— Я отсюда не уйду, — сказал он вдруг.
— Как это не уйдешь?
— А так. Землянка моя.
Бородавка на лбу Хустито, Алькальда, вдруг вспыхнула.
— Я огласил приказ о выселении, — закричал он. — Твоя землянка вот-вот обвалится, а я алькальд, я имею полномочия.
— Обвалится? — сказал Крысолов.
Хустито показал на подпорку и на трещину.
— Это труба, — пояснил Крысолов.
— Сам знаю, что труба. Но в один прекрасный день обрушится целая тонна земли и похоронит тебя да мальчишку, вот какое дело.
Дядюшка Крысолов глупо осклабился.
— Больше будет, — сказал он.
— Больше?
— Говорю, земли над нами.
Хосе Луис, Альгвасил, вмешался.
— Эй, Крысолов, — сказал он, — добром или худом, а будем тебя выселять.
Дядюшка Крысолов посмотрел на него с презрением.
— Ты что ль? — сказал он. — Да ты и с пятью пальцами не осилишь!
У Хосе Луиса на правой руке не было указательного пальца. Палец отхватил ему когда-то осел, и Хосе Луис, не будь плох, отплатил тем же, вырвал зубами у осла кусок верхней губы. Когда в кабачке у Дурьвино заходил об этом разговор, он уверял, что губы осла, в сыром виде по крайней мере, имеют вкус холодных, несоленых рыжиков. Во всяком случае осел Хосе Луиса остался на всю жизнь с обнаженными верхними зубами, будто всегда смеялся.