Отец Альфонсины хочет с ним повидаться. Снова старая песенка о тетке Лабан. Старуха, уморившая трех мужей и напивающаяся, как извозчик, в каждую получку, не хочет выезжать из домика, который снимает у отца Альфонсины. Тот себе на уме, ему нужна лачуга, чтобы сдать ее своему отцу, у которого есть кое-какие сбережения и который заплатит втрое дороже, чем старуха; а ей он предлагает переселиться в бывшую, печь для обжигания извести, правда, там нет пола, — для тех, кому пора умирать, и земля хороша.
Тетка Лабан не хочет; не хочет потому, что боится умереть в этой конуре. Фермер изводит Жака, чтобы тот повлиял на несговорчивую жилицу.
Жак жует быстро и пьет еще быстрее.
Нет, он не выставит за дверь тетку Лабан; она была неутомимой работницей. Он с тоской думает о скупости крестьян, выколачивающих гроши, экономя на пропитании поденщиков. Поденщики пьянствуют, плодят детей и говорят: «А что мы в жизни-то видим, кроме этого?»
Говорят без озлобления, словно вполне естественно, что работа не кормит их досыта. Бутылка опорожнена, блюдо очищено. Жак уплетает яблоко. Вдалеке над лесом вьются вороны, зоркие и крикливые.
Мотор все еще работает на тихом ходу; блеет баран, и жаворонки, словно брошенные пращей, камнем падают на развороченные борозды. Велосипедный звонок: почтальон. На обветренном лице широкая улыбка, прекрасные карие глаза, пушистые седеющие усы; и велосипед на дороге. Полированный деревянный ящичек, письма, одно письмо.
Пальцы, перепачканные машинным маслом, оставляют следы на большом конверте, вверху надпись: отправитель нотариус Персон.
Велосипед катит дальше, красная с синим фуражка исчезает в серой дали, Жак смотрит на четкий почерк, складывает письмо и, расстегнув коричневый комбинезон, отыскивает в пиджаке карман. Он не распечатает письма до вечера. Он знает его чуть не наизусть; перечень долгов его дяди. Земли заложены. Хватит наследства на оплату горделивых прихотей старого графа, всех подарков, сделанных им женщинам, услуги которых он умел ценить?
Жак продаст землю без сожаления.
К чему жадно копить плоды трудов тетки Лабан, старика Тилле и молодых скотников? Он не может, он не умеет распоряжаться. Когда он смотрит на эти лица, изборожденные глубокими морщинами, на эти грязные лица, красные, опаленные солнцем и омытые дождем, его воля растворяется в глубоком сочувствии. Повелительные жесты вышли из моды, как и шляпы его матери, которые он иногда благоговейно созерцает в шкафах на мансарде, освещенном круглым оконцем. Он швыряет бутылку, она приминает пучок травы; Жак встает.
Засаленный, перепачканный землей комбинезон охватывает его сильное тело, как промасленный панцирь. Он потягивается и чувствует, как устал. На повороте дороги появляется его сосед Каню, — дородный фермер. Жак быстро спускается по склону, влезает на трактор, поворачивает рукоятку газа, садится, выключает сцепление, дает первую скорость и поворачивает трактор. Пройди мей<у, он дергает веревку, лемехи опускаются, и плуг быстро врезается в почву. Земля разворочена, извиваются черви, спасаются бегством полевые мыши. Каню остановился; он улыбается, приподнимая шляпу. Это заплывший жиром, седеющий, угреватый, коротконогий человечек, одетый в бархатный костюм. Серенькие глазки следят за четырьмя бороздами. Он все еще улыбается. Жаку его не видать, но он знает, что тот улыбается. Ему знакома эта улыбка затаенного презрения и злобы: «Этот молодой человек набивает цену рабочим, он слишком дорого оплачивает толпу дармоедов… Когда был жив мой отец… зарабатывали сто франков в год… Сбережения… дети…»
Жак знает, что услышит, стоит только остановиться. Он не остановится.
Жаворонки, опьяненные зноем, звенят от радости, потом комочком падают в уже подсохшую борозду.
Он забывает об усталости. Он. весь поглощен радостью работы. Дым больше не несет ему в лицо, направление ветра изменилось.
Теперь он дышит чистым воздухом. Нет больше усталости, только смутная радость. Шум трактора на минуту замирает.
Жак смотрит вдаль. Неужели бледное лицо и белокурые волосы — ого цель? Полевые мыши торопливо снуют между комьями земли.
VIII
Мадам Фессар, запыхавшись, входит в буфетную Руссенов. Вероятно, бежала до самого бульвара по плохо вымощенным улицам. Теперь, усевшись на стул, она приходит в себя. Хозяйка еще не спустилась, корзина с бельем на столе. Пот выступает из-под зеленой шелковой шляпки, медленно течет вдоль узкого лба, исчезает в густых бровях, появляется снова у вздернутого носика и когда он вот-вот доберется до румян, положенных кружком на щеку, носовой платок быстрым движением стирает бороздку, на которой остаются следы карандаша. На белом платке — коричневые подтеки. Карие глаза, кажется, готовы просверлить платок насквозь. «Карандаш никуда не годится, а ведь мне посоветовала его Франсуаза. Больше не буду слушать эту девчонку. Вот теперь затеяла любовь с молодым Сардером, а на вид все та же недотрога. Тоже ведь подыхает с голоду, а изображает из себя барышню, и бросят ее, как и других. Устроиться не умеет. Нашла бы себе подходящего человека, вроде мосье Фессара, и время от времени нарушала бы супружескую верность, а то строит из себя недотрогу, а сама спит с мужчинами, один вид которых вызывает оскомину. Чего она ждет от Сардера? Добьется того, что он наставит ей рога, — ведь этот молодой человек, кажется, охулки на руку не кладет, — а дальше что?..»