Его не оформившаяся еще мечта — это стремление всего его тела, всех помыслов, мечта, еще не выраженная логически. Гравюра, изображающая Страсбург, потускнела; в большой холодной комнате, под шум дождя, он думает о Рейне. Засунув руки в карманы, Жак садится на стул, заваленный газетами.
Тихонько насвистывает. Он отбрасывает Руссенов, Эвелину Майе, — ничтожных, пустых людей. Он снова видит утреннее солнце, а затем — Франсуазу. Он думает о Франсуазе, с которой увидится через три дня. Он увезет ее в поля, в леса, сюда. Ах, хоть бы было солнце, что за радость! Ее волосы так золотятся на солнце!
XI
Джемпер разложен на массивных коленях, и широкие петли цепляются за лиловое платье. Спицы торопятся, догоняют друг друга, но гарусные петли задерживают их бег. Руки движутся так же проворно, как в день всех святых, когда сажают хризантемы на семейных могилах. Глаза мадам Руссен спокойно следят сквозь очки за параллельным бегом серых петель, которым предстоит согревать плечи Филиппа, когда пальто будет уже недостаточно, чтобы уберечь его от холода и сырости этого пропитанного западным ветром города.
Словно все еще чувствуя холод долгих вечеров, когда она, заботливая мать, засиживалась за вязаньем, беспокоясь, как бы ее сынок не простудился, она поднимает голову, не прерывая движения пальцев, и чуть-чуть улыбается, — за окном гостиной на бульваре видны широкие листья каштанов.
Тонкие губы сжаты, но складки на обрюзгшем лице расправились.
На деревьях распевают птицы, ветер колышет занавески, и сквозь приоткрытое окно проникает тепло уже жаркого солнца. Гудение мотора, несколько выстрелов в глушителе, указывающих на то, что машина отправляется.
Игра петель не прерывается: пальцы мадам Руссен только замедлили свой бег, когда из ворот напротив выехала машина. Но в тусклых глазах мадам Руссен не видно раздражения, как бывает обычно, когда с ней заговаривают о семье Эрише. Она не чувствует к ним ненависти. Но с тех пор, как они приобрели старинный особняк по соседству, с тех пор, как в конюшне, предназначенной для лошадей, водворились их новенькие авто, с тех пор при упоминании об этих соседях морщинки по обеим сторонам рта мадам Руссен часто залегают глубже. Но сейчас, несмотря на воспоминание о колье, в котором мадам Эрише щеголяла на последнем спортивном балу, мадам Руссен, сидя в кресле напротив двери, открытой в столовую, где горничная сейчас будет накрывать на стол, чувствует умиротворение. Машинально взглядывает ома на мраморные часы, так как через открытое окно доносится запах вареной рыбы. Четверть двенадцатого. В ее распоряжении еще четверть часа, чтобы убрать вязанье в рабочий столик, приютившийся; в простенке между окнами. Она расправляет свое грузное тело, уставшее от утренних хождений: они с кухаркой спозаранку отправились за рыбой, — по пятницам готовится рыбное.
Клубок шерсти тихонько подкатывается к лакированному столику и останавливается у, тонких ножек, Нитка натянулась и дрожит при каждом движении рук, связывая мадам Руссен со столиком.
Мадам Руссен вспоминает, что Сублены приглашали к себе на дачу в Мениль-Энар на чашку чая. Медленно открывает она рабочий столик, убирает туда джемпер, пока еще с одним рукавом. Спицы воткнуты в клубок.
На прибитом к полу ковре не остается отпечатков ног. Мадам Руссен садится и облокачивается на секретер розового дерева. Тщедушный столик, кажется, согнется под тяжестью ее массивных рук. Белый листок покрывается ровным наклонным почерком, которому обучали сорок лег тому назад в монастырской школе на улице Авалас; почерк мадам Сублен столь же современен, сколь этот старомоден. Но оба письма, лежащие рядом, не дисгармонируют, они дополняют друг друга. Они похожи однообразием своих выражений, как на семейных портретах внучка в декольтированном платьице и бабушка в строгом репсовом платье — на одно лицо.
Мадам Руссен собирается на чашку чая к Субленам, в вежливых выражениях подтверждает она свое согласие. Налепив марку на запечатанный конверт, она поднимается. Прощай покой, она убрала ого в рабочий столик вместе с джемпером. В окружении дешевых безделушек, развешанных по стенам, расставленных на позолоченных консолях, на полочках, она, не садясь, мысленно проверяет счет кухарки, прежде чем спуститься на кухню и проследить за приготовлением обеда. Она намечает распределение своего дня: открытие Общества покровительства бедным девушкам, заседание секретариата Лиги французских женщин, затем чай у Дюрефе. В уме мелькает образ мадам Эрише, блеск бриллиантового колье, ее мутит при воспоминании об этом ценном украшении на костлявой груди мадам Эрише, разбогатевшей от подрядов на общественные работы. В памяти встает целый поток злословия: недоброкачественный материал на государственные постройки, — не бетон, а чистый песок; компрометирующие связи с представителями левых направлений. А между тем муж в отличных отношениях с Эрише. Воспоминание о бриллиантовом колье меркнет; Эрише — префект; префект, орден Почетного легиона для Робера. Мысленно она уже видит красную ленточку в петлице у мужа.