Жак подымает голову, молчание тревожит его. С тех пор как он вошел в комнату, он просматривает историю Сардеров. Чтение только предлог: преграда между ним и девушкой.
Огромный дом пуст, они одни среди ненужных безделушек, около трагического распятия. Дядя повесился там в углу; следы на панели — от его каблуков. Гроб два дня стоял тут, на персидском ковре. Франсуаза сидит в любимом кресле старого графа. Мрачные думы спугнули радость и беспечность, которыми Жак только что расцветил весь город. В нем назревает что-то, не раскаяние, нет, но горечь. Горечь, страх; он боится, что не сможет нарушить свое одиночество. В двух шагах от него Франсуаза. У нее чистый профиль, слегка выпуклый лоб, тяжелый и высокомерный рот. Он не помнит лица дяди. Он забывает лица женщин, с которыми был близок.
Комната — это клетка, украшенная портретами предков. Сад — мечта о свободе. Три кресла и ломберный стол отделяют его от девушки, но разве они были бы препятствием, если бы его не сковывала томительная тревога. Поймет ли она его нежность, не разобьет ли ненужными словами, неловкими движениями его ожидания, его любви? Его любовь уже недели кружит около нее; он изгнал Эвелину; он отстранил от себя денежные заботы; он набросил дымку на трагические воспоминания о смерти старого графа. Душевная усталость — отдых, в котором он накопляет силы. Он отбрасывает книгу, сжимает пальцами ручки кресла, откидывается на мягкую потертую обивку. On пленник своего кресла. Ему хотелось бы взять на руки эту женщину, убаюкать ее, как ребенка, позабыть страдания одиночества. Пока он еще не думает о ней, как о женщине.
Франсуаза оборачивается к нему, на него глядят широко открытые глаза. Он чувствует, как уходит его тоска.
— Вам скучно, Франсуаза?
— О нет, не говорите гадких слов, я не умею выразить, но мне радостно.
— Радостно, в этом огромном сарае?
И словно чтобы разрушить ее радость, он говорит насмешливым тоном.
— В этом доме умирали; умирали постоянно; это усыпальница ряда поколений, нелепо проживших свою жизнь.
Он усмехается, он боится, что нежность ее относится не к нему, а к его титулу, к его богатству. При мысли о богатстве его смех усиливается. Если это из-за денег, так она промахнулась: он разорен, разорен дотла, никто этого еще не знает.
Франсуаза опускает голову. Жак сделал ей больно своим обращением, ей хотелось бы сдержать слезы, которые капают у нее с длинных ресниц, но ничего не выходит. Воля ее тает. Она страдает, она надломилась, ибо ничто не в силах поддержать ее, ничто, только плечо Жака.
Прижавшись лицом к краю кресла, она беззвучно рыдает.
Жак не заметил ее слез, он думает, что она просто дуется на него.
— Не обращайте внимания на все это старье и на меня, молодого старика.
Голос прерывается.
Свет в саду делается мягче, солнце, верно, над самым горизонтом.
Натянутые нервы сводят судорогой ему лицо. Он не понимает, где он, он страдает, и когда видит спину, вздрагивающую от рыданий, его злое безумие исчезает. Франсуаза плачет.
Он встает, отодвигает кресла, подходит к ней.
— Франсуаза, Франсуаза, не тоскуйте.
Голос у него мягкий, молящий: «Франсуаза!..»
Он кладет руку ей на голову, осторожно, словно ловит птичку.
Но голова втягивается, уходит из-под его пальцев. На руку ему капает слеза.
— Франсуаза, голубка, не плачьте.
Девушка вскакивает, подбегает к порогу двери, выходит в сад и садится на скамейку.