Филипп съежился в кресле, он чувствует приторное дыхание матери, она брызжет слюной, прерывисто дышит ему в лицо, от чего шевелятся его подстриженные усики. Он видит лиловое платье. Он еще больше съеживается, костюм кажется ему чересчур широким, он боится, но не дрожит; в настоящий момент он ненавидит свою мать; он боится, но он упрям. Он чувствует, как в нем закипает гнев. Мадам Руссен готова растрепать его безупречный пробор, отхлестать по щекам сына, которого редко била в детстве. Но при прикосновении к шерстяной ткани чувство собственного достоинства берет верх. Она отпускает Филиппа. И при виде сына, почти утонувшего в большом кресле, ее возмущенное сердце вдруг охватывает любовь, единственная любовь, которую она знала в жизни. И рождается жалость, материнская жалость. Вдруг ей приходит на ум, что сын ее, возможно, слишком слаб и не может защититься. Медленно поворачивается она спиной к креслу, к молодому человеку и, подняв скатерку, садится на свое место.
— Да отвечай же отцу.
Голос погас.
Филипп видит, что мать отошла и что сейчас как раз время отвечать.
— На пятом месяце, папа.
Он не взглянул на отца.
Мосье Руссен подергивает усы и всей ладонью растирает подбородок.
— На пятом месяце, как это досадно… многовато…
Он раздумывает.
— Значит надо, чтоб она уехала из нашего города.
Мадам Руссен: — Чтобы уехала из нашего города,
Филипп поднимает голову, страх его проходит:
— Чтобы уехала из нашего города, хорошо; но каким образом?
— Каким образом? — подхватывает мадам Руссен.
Адвокат придает своему голосу еще больше важности:
— Надо запугать ее, надо дать ей понять, что ее пребывание здесь нежелательно.
Мадам Руссен почти позабывает о сыне, о подлости этой твари; жизнь снова входит в мирное русло, как было до двух последних ужасных суток, за которые она так перемучилась.
Теперь Филипп не спускает глаз с отца, серьезность этого хорошо сохранившегося шестидесятилетнего человека вселяет в него уверенность, он прибегает в своем смятении к рассудительному спокойствию, с которым тот, не выходя из себя, развивает соображения здравого смысла, согласные с понятиями о нравственности, искони отличавшими это почтенное семейство. И когда мосье Руссен, поглаживая срезанный подбородок, говорит по-прежнему значительным, но более тихим тоном, как бы для того, чтобы не настаивать на доводе, который может оказаться неподходящим: — А почему бы, мои друг, тебе не повидать Леони Фессар, дочери бывшей прачки твоей мамаши? Мне кажется, она предана нашей семье и могла бы служить посредницей между нами и той особой, — на лице мадам Руссен снова появляется свойственное ей волевое выражение.
— Леони Фессар отлично может все уладить, ты прав.
Она раздумывает:
— О да, она предана, скромна и достаточно ловка, чтобы убедить эту девушку и, если понадобится, припугнуть ее.
— К тому же, — продолжает адвокат, — ей должно быть известно мое положение в суде. Лесин сможет намекнуть на мои связи, упомянуть о полиции и посоветовать ей… как зовут эту машинистку?
Филипп минутку колеблется, потом:
— Люси Лека.
— Итак, посоветовать Люси Лека перебраться в Париж. Но сперва надо попытаться воздействовать убеждениями, ибо, я полагаю, что обещания лучше угроз; да, все дело в умении, надо сыграть на моем влиянии и на выгодах, которые она сможет извлечь из отъезда в Париж. Это уже мелочи, моя дорогая, о которых ты сговоришься с Леони.
— Завтра же повидаю Леони. А тебе… (мадам Руссен поворачивается к сыну) я запрещаю видеться с твоей машинисткой, даже на минутку. Слышишь?
Филипп снова опускает голову, не отвечает.
Мосье Руссен со скромным видом потирает руки, должно быть он чувствует, что выполнил свой долг. Он принимается за прерванное чтение.
Мадам Руссен старается расправить измятую скатерку. Лампа освещает теплые ночные туфли, лиловое платье, кружевное жабо; склоненная голова — в тени.
Филипп вздыхает с облегчением, потягивается, у него такое чувство, словно после долгой, бессонной ночи наступил рассвет.
В комнате жарко, несмотря на открытое окно; ветер слегка колышет тюлевые занавески. Тишина, изредка нарушаемая шелестом перевертываемой страницы.
— Смотрите-ка, вот герб Сардеров… это старинный род.
Поднимаются две головы: старая и молодая.
— Пришедший в упадок, если судить по последнему отпрыску, — ехидно замечает мадам Руссен.
— Кстати, вчера, выходя из конторы, я встретил нотариуса Ассена, он уверяет, что слух о долгах Сардеров подтверждается. Этот дворянский род разорен дотла, старик граф погряз в долгах, он жил только на суммы, выплачиваемые советом администрации.