— Ага, — произносит мадам Руссен, открывая рот: глаза у нее светятся радостью.
— Племянник вынужден будет продать поместье, и вероятно, и дом.
К Филиппу вернулась свойственная ему самоуверенность, ибо теперь он убежден в благополучном исходе грязной истории, в которую он влопался. Матери незачем убеждать его не делать попыток к свиданию с любовницей: сам знает! И услыхав, что Сардер разорен, он не может удержаться от проявления радости:
— Смерть старого графа весьма таинственна.
— Весьма таинственна, — подтверждает старуха, — почему он повесился?
— Может быть, из-за племянника, — продолжает Филипп грустным тоном.
Но, как только у него вырвалось это замечание, он видит, что сделал глупость.
Мать бросает ему в лицо:
— Такой же повеса, как и ты; очень возможно, что дядя с отчаяния покончил с собой…
Потом подумав:
— Разве только… нет, это совершенно невозможно…
Это последняя размолвка в этой дружной семье. Покорность сына и надежда на благополучное разрешение создавшегося затруднительного положения вернули мадам Руссен душевное равновесие. Она уже думает, что завтра надо идти, в патронат, обучать закону божьему бедных девочек ее прихода, но прежде всего она зайдет к Леони Фессар.
Адвокат, который снова принялся внимательно изучать гербы, говорит громко, как бы сам с собой:
— Мне приводилось видеть таинственные смерти.
Мадам Руссен взялась за вышивание, теперь ее щеки кажутся не такими дряблыми.
Филипп складывает газету и думает: «И поделом ему, мерзавцу, каждому свои черед».
Комната снова приобрела свои уют, а сквозь открытое окно струится запах акации,
XX
Мадам Руссен спускается по узкой винтовой лестнице и попадает и заднюю комнату шляпного магазина. Леони Фессар следует за ней и стучит высокими каблучками по деревянным ступеням, насчитывающим века. Обе женщины входят в кухню; начищенная плита не топится: в июне уже жарко, и стряпают на скорую руку на газе.
Во втором этажа в столовой мадам Руссен только что имела длительную беседу с женой шапочника.
Когда она входила в дом, у нее сжалось сердце: ведь как-никак, доверять семейные тайны посторонней женщине, хотя бы и преданной, очень тяжело; поэтому она не целиком сообщила план, изобретенный ею, когда она мучилась бессонницей около мужа. Леони согласилась охотно и пообещала завтра же повидать Люси и убедить ее, что в ее положении ем лучше всего уехать из города.
Леони поняла всю важность этого трудного дела, ибо, как показалось мадам Руссен, ей тоже внушало опасение поведение сына.
Сквозь раскрашенные стеклышки не видно лавки; у квадратного стола, покрытого новой клеенкой, откинувшись на спинку стула, украшенного крупными золотыми гвоздиками, мадам Руссен, умиротворенная, чуть ли не радостная, растроганным оком взирает на педантичную чистоту алюминиевых кастрюль.
— А знаете, у вас очень уютно, Леони…
— Делаешь, что можешь при скудных средствах.
Мадам Фессар не переживает той радости, которую дает надежда на возможное удачное разрешение трагедии еще до того, как она станет общим достоянием.
Сейчас она не испытывает обычной нежности к своему углу, где всякий раз, возвращаясь из подозрительной гостиницы после свидания с любовником, застает в плетеном кресле мужа, с очками на носу, пришивающего ленточку к шляпе, которую ей предстоит отнести заказчику сейчас же по окончании этой операции. Сегодня ее обычно живой взгляд подернут грустной дымкой.
— Я рассчитываю на вас, Леони.
И, словно, чтобы предупредить отказ, она прибавляет:
— Руссены никогда не забывают людей, преданных их семье.
— Не беспокойтесь, мадам, я почти уверена, что мне удастся убедить эту негодницу, я ее к тому же немножко знаю, все обойдется без неприятностей для мосье Филиппа.
И вздохнув:
— Мне слишком хорошо известно, что такое интриганка.
Успокоившись, мадам Руссен отвечаем
— Надо идти, уже поздно, Леони.
— Пять часов, мадам.
Они проходят через магазин. Мягкие шляпы, переложенные папиросной бумагой, ярусами высятся в стеклянных шкафах, но царствуют в этой лавочке — кепки. Длинный прилавок, пожалуй, чересчур длинный по такой тесной комнате, два зеркала, в которых отражается металлическая разборная форма для шляп. Около двери в кухню — конторка под красное дерево, поцарапанная снизу ногами. Из длинной коробки торчат счета и касаются двух роз с короткими стеблями, осыпающих лепестками чистый бювар. Гипсовые листья аканта украшают потолок.