И теперь, брошенная, она живет изо дня в день, не видя перед собой никакой цели; заработка при одиннадцатичасовой работе едва хватает на то, чтобы одеться, и после работы она засыпает в своей комнате мертвым сном. «Значит, нужно быть рабой мужчины», — раздумывает она. Значит, нужен мужчина, чтобы не чувствовать одиночества у себя в комнате вечером, после изнуряющей работы, работы домашнего животного.
Мужчины — подлецы, хозяин — подлец, он хочет спать с ней, да еще выжимает из нее соки.
Нет у нее поддержки в жизни.
И ее горе сразу переходит в ненависть. Мысли у нее упрямые, как ее голое тело, упрямые, как ее крепкие груди, крепкие, как ее бедра, плотные, как ее ноги, которые скрываются под длинной ночной сорочкой, вышитой матерью.
Она ложится, натягивает одеяло до самого подбородка. Пламя свечи тянется к низкому потолку. И на комоде, единственном предмете роскоши в комнате, стоит пустая плюшевая рамка. На стене напротив гримасничает вырезанная из газеты самодовольная старушечья физиономия Мориса Шевалье[1].
Сегодня в сердце двадцатилетней девушки вошла ненависть, Свеча погашена. Красные веки сомкнулись.
Ботинки, разносившиеся от слякоти и жары, разевают широкие пасти. Жалкие смятые ботинки, со стоптанными каблуками.
XXI
— Он недурен и в грязь лицом не ударит, этого ты отрицать не можешь.
Красная герань роняет лепестки на подоконник раскрытого окна. Франсуаза не отвечает мадам Фессар, поднявшейся на цыпочки. Упорное молчание выводит ту из себя, и высокие каблучки сухо постукивают по полу. У супруги шапочника щеки небрежно нарумянены.
— С твоими гордыми замашками тебе, бедняжке, никогда не пристроиться.
— Не зли меня, Леони.
— Ну, будет, будет, поступай, как знаешь, я ведь для твоей же пользы.
Над розовой блузкой — миниатюрная головка, блестящие глаза, кажется, опять выкатятся из орбит.
— Ты, должно быть, воображаешь, что вечно будешь молодой и что Сардер и Кº во всю жизнь с тобой не расстанутся, дадут тебе положение в обществе? А коммивояжер, о котором я говорю, порядочный человек и, я уверена, ты будешь с ним счастлива.
— Оставь меня в покое с твоими предложениями, я поступаю, как хочу,
Франсуаза говорит будто во сне, не глядя на мадам Фессар. Она отвела глаза от красной с зеленым каймы русской рубашки и смотрит на герань; кажется, будто та задевает черепичные крыши напротив.
— Поступай, как знаешь, милая моя, будешь локти кусать, да поздно.
Леони снова закипает обидой и возмущением, быстрые пальцы перебирают большие бусины на ожерелье; губы втягиваются, обнажая вставные челюсти, и кривятся. Слишком короткая юбка трепыхается вокруг худых икр.
— Если ты не желаешь слушать добрые советы, мне здесь делать нечего.
Молчание.
Франсуаза все еще смотрит в окно.
— Значит, ты не хочешь жить как все, предпочитаешь связаться с этим бездельником Сардером, с этим… с этим…
Девушка вскочила, ее нежное лицо покрылось румянцем, руки комкают русскую рубашку.
— Повтори, повтори, если только посмеешь, то, что сказала.
— Ах, ты фря этакая! — В припадке возмущения с дрожью в голосе бросила она слово, которое сдерживала в течение недель, месяцев, лет.
— Спроси-ка у твоего любовника, как умер старик-граф… да, да… спроси…
Она усмехается, сухим, упрямым, злым смешком.
— Самоубийство… рассказывайте другим…
— Ступай вон, сейчас же, ступай вон, Леони.
— Что!.. Графиня, супруга графа… графа… которого ощипали, как цыпленка, да еще убийцы…
Мадам Фессар подбоченилась,
— На каторгу, на каторгу твоего графа!
Она вся кипит. Достоинство супруги коммерсанта, благоразумие заботливой матери, удача в деле молодого Руссена, — все это придало ей за последнее время особую осанку. И она думала, что окружающие проникнутся к ней уважением. И вот девчонка дерзит ей, ей, когда сна по доброте душевной прилагала старания, чтобы просватать эту потаскушку за человека честного и с достатком.
И это благодарность?
Франсуаза подходит, сжав кулаки, словно собирается измолотить злое лицо соседки. Леони перепугалась, отступает к дверям и напоследок с узких губ срывается еще одно оскорбление:
— Кончишь тем же, чем Люси, любовница Руссена.