Массивная спина сутулится; переходя через улицу, они замедляют шаг, — им преграждает дорогу тяжелая подвода, в которую впряжены два огромных першерона.
Мелькает другая мысль:
— Ишь ты, а на телеге-то хлопок.
Из коричневых джутовых тюков торчит белая вата.
— Что за негодяй, — громко говорит Жак.
— Что за негодяй!
XXIII
Жак ничего не видит, так как вошел на полутемную и узкую лестницу с улицы, где расстался с рабочим. Он спотыкается на первой же ступеньке и пробирается вдоль перил, нащупывая их левой рукой. Он подымается; доходит до первой площадки; глаза, привыкнув к полутьме, различают две двери, выходящие на узкую площадку. Он знает, что на одной из карточек, прибитых под звонком, написано «Альфред Топе, представитель винной фирмы», а на другой двери — «Поль Рюше, столяр». Между вторым и третьим этажами сквозь крошечное круглое оконце просачивается полоска света, в которой пляшут пылинки. Это тоненький лучик солнца, узенький косой лучик, он проскользнул над крышей дома, той, что чуть пониже соседних. Вероятно, сейчас шесть часов. Сноп света падает на кусок незакрашенной штукатурки, которой замазана трещина. В третьем этаже на площадке, где больше света, нет карточек на дверях, ведущих в две маленькие квартирки; в одной прозябает пенсионер, бывший железнодорожник, в другой старушка, больная астмой, занимается перепиской на дому, чтобы как-нибудь выколотить на покупку двух литров молока и овощей, необходимых ей для скудного питания.
Жак поднимается выше, ступени уже не деревянные, а каменные — из красных плит, как в кухне его замка времен Людовика XIII; всякий раз, как он подходит к четвертому этажу, где живет Франсуаза, его поражает перемена в звуке шагов; а бывает он здесь часто, и сегодня он пришел сюда за поддержкой; заботы привели его к непреложной и простой истине: пить, есть, подставлять спину под удары, наносимые старым, поднявшим голову врагом — бедностью.
Сегодня он нуждается в любви.
Он подымается на последний этаж, ступает на циновку и дергает звонок. Прислушивается к звуку колокольчика. Сердце у него колотится, пока он стоит перед запертой дверью, сердце колотится от страха, что дверь не открывается; он задерживает дыхание, он боится, как бы оно не заглушило шума легких шагов, которые ему так хочется услышать.
Темная дверь на неосвещенной площадке представляется ему неприветливой, несмотря на наивный рисунок на карточке, где цветными карандашами выведено правильным детским почерком:
«ВЫШИВАЛЬЩИЦА»
Ни звука за темным прямоугольником; у него такое ощущение, словно за ноги цепляется усталость. Он не может двинуться. Осторожно стучит он согнутым пальцем… ни звука… рука застывает. Франсуазы нет. «Она будет недолго в отсутствии, так кан знает, что я зайду за ней», — думает Жак. Но не может же он дожидаться ее здесь, на половике; это маленькое разочарование в соединении с охватившей его сразу тоской, парализует все его движения. Как автомат, поднимается он выше, поднимается медленно, считая ступени, и приходит на чердак. Солнце проникает туда через оконце, где прежде был блок для подъема дров. На полу, цвет которого нельзя определить, на больших балках, под которыми Жак проходит нагнувшись, весело пляшут пылинки.
Он останавливается, смотрит, как крысы убегают за пустые ящики в груды бумаг, наваленные в углах. Посредине дощатая загородка, дверь. Это каморка молодого водопроводчика.
Большой сруб, нескладный, но прочный; на плохо обтесанных балках лежат узенькие черепицы, уже полвека омываемые дождями. Сучковатые балки пережили не одну кровлю; Жак замечает зарубки на крепком дубу: признательность влюбленных, которые, быть может, предавались наскоро любви здесь, на чердаке, прижимались к кирпичной стене, к которой приделаны водосточные трубы. Он подходит к окну, к яркому свету. Солнце как раз сияет над рекой, и крыши кажутся почти белыми в ярком июньском свете. Какая-то вакханалия разбросанных в беспорядке крыш, которые, расталкивают друг друга, напирают, лезут наперегонки вверх; в этом хаосе шиферных и черепичных замшелых крыш новые здания кажутся гигантскими грибами, презирающими скаредное прошлое, прошлое из дерева, штукатурки, черепицы, увешанное неподвижным бельем бедняков, которым негде сушить его, кроме окон.
Жак высовывается из окна; внизу извивается улица, у крыльца столяра желтым пятном лежат доски. Под ним та улица, по которой он только что проходил.
Его душит злоба: сейчас он узнал о смерти любовницы Филиппа Руссена.