Растрепанного Сардера, на лбу которого выступили капли пота, и Руссена, потирающего себе локоть, оттаскивают друг от друга, посетители.
Жак приглаживает волосы, и в то время как Руссен встает, а приятели отряхивают ему, спину, он слышит сперва:
— Тебе это даром не пройдет, тебе это даром не пройдет!
А затем гнусавый голос буфетчика:
— Поищите для драки другое место; здесь вам не кабак…
Потом он слышит гул голосов, рассуждения о его грубости, невоспитанности; мысленно он уже далеко, и медленно переступает он порог, смотрит на танцующих, которые ходят вразвалку под звуки саксофона, замечает джемпер, вздувшийся на пышной груди, и, получив в гардеробе шляпу, уходит.
В вестибюле все еще стоит запах краски. Жак будто в клетке, перед которой снуют мужчины, женщины, детские колясочки, авто.
Он не решается выйти, он так утомлен, он боится, как бы его не смяла толпа. Он почти позабыл свою недавнюю грубость, он почти позабыл ужасную клевету, он почти позабыл вялые, самодовольные лица, он почти позабыл дядю, но он не может забыть Франсуазу, Франсуазу, без которой не мыслит себе новой жизни, свободной жизни, предстоящей ему трудной жизни.
Он выходит и опускает голову.
Впереди толстяк ведет за руку девочку, а она в свою очередь держит за руку куклу. Он не может пройти, так как эта тройка загородила весь тротуар. Мимо Жака проходят старики в крахмальных воротничках, молодые люди в кепках. Пожилые дамы в твердых, пышных шляпах; девушки; коммерсанты в добротных пальто на шелку; приказчики, пристающие к мидинеткам, к тем мидинеткам, которые не собираются танцевать в «Отеле-дю-Сюд».
Он идет по течению.
Медленно катятся авто, видны только головы сидящих, головы, никогда не склоняющиеся к толпе.
Он перегоняет наконец толстяка, девочку, куклу, и вдруг на углу, у табачной лавки, в окне которой выставлены заграничные папиросы, перед ним — Франсуаза.
Несколько шагов отделяют его от девушки. Она сходит с тротуара и вдруг видит Жана. Краснеет, потом останавливается, смотрит на него.
Между ними расстояние не больше метра.
С обеих сторон движется толпа, они — островок в толпе.
Франсуаза подходит. У Жака такое ощущение, будто у него нет тела, будто у него только сердце. Сердце колотится, колотится с такой силой, точно во всей толпе есть только его сердце. И когда Франсуаза кладет руку ему на руку, когда Жак обнимает ее за плечи, радость их так огромна, — радость, которая рвется у них с губ, — что они не могут выговорить ни слова.
Они быстро перегоняют девочку, которая тащит за собой куклу.
XXV
Эвелина подымается. На диванных подушках от головы осталась ямка. Берет щипцы для угля и кладет выпавшую головешку обратно в камин. Дрова вспыхивают светлым пламенем и освещают узкий камин.
Филипп Руссен сидит на краешке дивана, он смотрит на разбросанные как попало подушки, на углубление, оставленное телом молодой женщины. Лицо у него раскраснелось, слегка налилось кровью.
Вот уже скоро три месяца, как он не прикасался к женщине, из боязни снова влипнуть. А двоюродная сестра красива, возбуждает желание, у нее большие карие глаза, затемненные длинными ресницами, красный рот, несколько крупный нос с трепещущими ноздрями, будто она постоянно нюхает откупоренный флакон.
Когда она нагнулась, чтобы раздуть огонь, он увидал в вырез платья ее грудь. Груди у нее полные, бедра тоже, а кожа белая, гладкая и, наверное, нежная.
Но он не смеет коснуться ее тела, не смеет приблизить свое лицо к ее губам, он не посмел взять ее за руку, когда та была совсем близко и перебирала бахрому на подушке. Он робеет перед этой женщиной в соку, ибо, когда он не чувствует своего превосходства, он делается неловок. Ее, тридцатилетнюю женщину, не обольстить так легко, как мидинетку. А ведь она была любовницей Сардера, и при этой мысли ненависть, на мгновение заглушенная желанием, вновь закипает, и он все еще чувствует в теле боль от недавней потасовки. Когда Сардер покинул «Отель-дю-Сюд», Филипп устремился к дому Эвелины. Ему не терпелось поведать кому-нибудь свою ненависть, и в смятении чувств он ощутил желание повидать двоюродную сестру, которая была немножко старше его и которой он уже не раз поверял свои несложные тайны.
Но особенно тянуло его к Эвелине воспоминание о связи ее с Жаком. Ему хотелось отплатить за то, что он оказался не на высоте, когда ему публично было нанесено оскорбление, а двоюродная сестра могла быть полезным союзником.
Пламя освещает платье, сквозь него просвечивают массивные ноги; когда Эвелина нагибается к камину, под темными завитками. мелькает белая шея. Пламя растет и мягким золотым отсветом золотит спину Эвелины. На стену ложится огромная тень, так как лампочка, поставленная на столик, дает слабый свет, и пламя камина отбрасывает на стену между видом Венеции и тарелкой темный силуэт молодой женщины. Дрова горят, издают сухой треск. Пламя лижет чугунную доску с гербом, которая попала сюда из разоренного имения, и тяга уносит желтые светлые языки, потерявшие свою первоначальную синеву.