— Скажите, мадмуазель, может быть, вам доставило бы удовольствие прокатиться в автомобиле?
— Я не прочь, только в свободный день.
— А когда вы свободны?
— В следующую пятницу.
— Решено, я заеду за вами… куда?..
Он задумывается.
Клер остановилась, в черных глазах жесткое выражение.
— По дороге в Гурней, в три часа, у трамвайной остановки.
— Решено.
Он пожимает ей руку, ему хотелось бы обнять ее, но он не решается, вид у нее не очень-то покладистый.
У него дрожат руки.
— До пятницы, мадмуазель.
— До свидания, мосье.
Клер углубляется в туман, она ни капли не взволнована и бормочет:
— На то, что он мне даст, я куплю дюжину носовых платков.
Мадам Руссен медленно сходит по широким ступеням, одной рукой она скользит по перилам, другой придерживает шлейф черного платья. Оно тонкого шелка и его легко зацепить и разорвать высокими каблуками вечерних туфель, — вот почему пожилая дама сходит по лестнице с бесконечной осторожностью. В вестибюле расставлены столы, предназначенные для пальто гостей. Леони Фессар отходит от сына, расправляющего портьеры, которыми вместо ковров покрыли столы, и идет навстречу хозяйке дома.
— Значит, все готово, Леони; так, столы расставлены как надо… обратите внимание, чтобы ковры были спущены и не было видно ножек козел.
— Будьте спокойны, мадам… Анри приладит портьеры, что вы дали.
— Прошу вас также не наваливать пальто одно на другое, а класть их по порядку.
— Все будет сделано, номерки готовы.
— С отоплением все обстоит благополучно? — она проходит вперед, задевая платьем столы и стену, отвечает на поклон Анри, который уступает ей дорогу, и щупает радиатор. — Теплый; надеюсь, что на этот раз вы так же хорошо со всем справитесь, как и в Прошлом году.
— О мадам, не беспокойтесь; пальто и шляпы, все будет на месте. Мы с Анри живо управимся.
Мадам Фессар не в переднике, — она не горничная. Она вся в черном, с головы до ног; только белый воротничок вносит молодую нотку в ненавистный ей черный цвет. Миниатюрная особа вытянулась перед величественной фигурой мадам Руссен. Она разглядывает драгоценности хозяйки дома, узнает те, что принадлежали матери мадам Руссен и довольно долго останавливает взгляд живых глаз на двух крупных бриллиантах, которые слегка покачиваются в такт движениям головы мадам Руссен, озабоченной последними приготовлениями к вечеру, в успехе которого та очень заинтересована.
— Вам больше ничего не нужно, Леони?
— Нет, мадам, вы обо всем распорядились.
— Тогда я пойду наверх, и прошу нас, как только раздастся первый звонок, зажечь в вестибюле большие лампы.
— Слушаю, мадам.
И в то время, как жена шапочника стучит каблуками по плитам пола, спеша к своему месту у радиатора, мадам Руссен, снова приподняв шлейф, подымается вверх по лестнице. На площадке она останавливается передохнуть; одышка постепенно успокаивается. Перед тем, как открыть дверь в зал, она перегибается через перила.
Черные, завитые волосы Леони, прилизанные волосы ее сына, ровная поверхность столов, радиатор, который она только что щупала, чистота каменного пола, который гости скоро затопчут. уличной грязью — на дворе дождь, — все это представляется ей благим предзнаменованием того, что первый вечер в сезоне сойдет хорошо.
Руссены обычно открывают серию светских приемов. При этой мысли старая дама поправляет прозрачную кружевную вставку и еще раз убеждается, что ее платье от «Вормса», надставлено шелком совсем незаметно. Она проводит ладонью по материи, подносит к выпуклым глазам шлейф, который поднимает для этого на уровень лифа, затем опускает эту эмблему своего величия и, удовлетворенная искусством дешевой портнишки, сумевшей сделать новое платье из старого, входит в зал. Скудный свет люстры, в которой горит одна лампочка, наподобие ночника освещает прямоугольник паркета, не покрытого ковром. Место, отведенное для танцев, ограничено каннелированными стульчиками в стиле Людовика XVI, красными плюшевыми креслами. На стенах галантные празднества перемежаются с библейскими сюжетами, и покрывающий их густой слой лака при скупом свете люстры кажется налетом времени. Простенькая фламандская богоматерь со слезинкой на пухлой щеке единственное произведение искусства в этой комнате.
Мадам Руссен останавливается под люстрой: стоя посреди зала, созерцает она все в целом: безделушки, картины, мебель — и впервые не сожалеет о деньгах, всаженных в эту комнату. Она бы ласково погладила все вещи, будь она способна на ласку, ибо в данный момент чувствует, что они знаменуют собой; ее могущество, ее респектабельность и что через несколько минут, когда люстры засияют всеми электрическими свечами и осветят черные спины мужчин и обнаженные плечи женщин, все это старье внушит еще больше уважения к Руссенам и будет способствовать их славе.