Нет больше Эвелины, нет старого особняка, нет города, нет одиночества, — только незнакомка, которая вот-вот скроется. Не прижми Франсуаза к груди свою жалкую выцветшую лису, было бы слышно, как бьется у нее сердце.
— Мне хотелось бы познакомиться с вами, мадемуазель.
Девушка останавливается. Прислоняется к фонарю.
Мужчина и женщина в светлом кругу, две огромные тени соприкасаются.
— Мне хотелось бы услышать звук вашего голоса; это глупо, прошу прощенья.
Он говорит низким, глуховатым, но ясным голосом. Перед Франсуазой — белые зубы, загорелое лицо, крепкое тело; к ней склоняется сила.
Сказать она может только: «О, мосье!» Не радость, а тревога сковывает ее всю. Она схватилась за фонарь, чувствует холод чугуна на ладони.
Жаку хочется услышать ее голос. Лицо нежное, глаза синие, окаймленные длинными ресницами, носик тоненький, почти кукольный, но рот тяжелый и высокомерный. На шее лиловые жилки. Но он ждет голоса, движения, которое вдохнет жизнь в эту неподвижную игрушку.
— Ваше окно наверху, ваше окно — единственно симпатичное во всей этой куче домов.
Франсуаза опускает фонарь и тихо признается:
— Я иногда смотрю в окно; ищу солнце, я часто зябну за шитьем в моей тесной квартирке.
Губы едва приоткрылись, глаза опущены. Голос беззвучный, ровный. «Или я ей безразличен, или она глупа», — решает Жак,
Он часто приставал к женщинам; часами слонялся по улицам, гоняясь за скромным костюмом, за улыбнувшимся ему из-под шляпки личиком. Попадалась легкая добыча, которую он, тут же выпускал с холодной учтивостью, попадалась неприступная добродетель, и ему нравилось смущать ее. Но сейчас, здесь, при тусклом свете, в нескольких шагах от руссеновского дома, его поразило это лицо, которое он не может разгадать.
— Ваши светлые волосы меня утешили. В огромных комнатах сардеровского особняка так же холодно, как к у вас. Я обрадовался, когда узнал, что там, за окном, работает молодое существо… среди всех этих кумушек.
— Ах, мосье, наши кумушки такие злые, стоит мне выйти, они уж тут как тут. Меня невзлюбили.
— Не обращайте внимания.
— Я знаю, вы правы, но устаешь, страдаешь от слежки, от постоянных шпилек.
Франсуаза сама не знает, зачем она говорит, не понимает, что произносит, краснеет. Как это у нее вырвалось слово «страдаешь»? Ей кажется, что, признаваясь в страдании, в своей ненависти ко всем этим мадам Фессар, она выдает себя с головой. Такая внезапная откровенность покажется ему смешной, он воспользуется ее смущением и осмелеет, а этого ей не хочется. Еще можно убежать и снова обрести во тьме бульваров утраченную волю. Проносятся авто, резко, как светом молнии, озаряя загорелое лицо.
Мужчина не делает ни шагу. Смущен ее сдержанностью. Он угадывает гордость, вскормленную завистью лавочниц, затаенную боль.
Проходит, насвистывая, почтальон; почтенная дама ведет на цепочке помесь фокса с дворняжкой; войдя в светлый круг, фокс подымает ножку.
— Поверьте, тупость не исключительная привилегия нашей улицы, взять хотя бы этот бульвар, где даже дома добропорядочны; вот тот освещенный дом — рассадник тупости; может быть, она здесь только несколько принаряжена.
Жак смеется: в уме у него мелькают — лица, позы, фамилии, и вдруг его охватывает желание кричать от радости, громко смеяться над прохожими. Ему весело; с ним рядом худенькая блондинка, чуточку натянутая; он смущен. Франсуаза поднимает глаза; ресницы трепещут; она зябко кутается в горжетку, ее охватывает легкая дрожь, она как пьяная. «Верно, так себя чувствуешь, когда выпьешь», — думает она. Ей трудно разобраться в своих чувствах: что это — радость или страх? Ближнее дерево представляется ей сказочно высоким, — когда проносятся авто, фары не освещают верхних веток. И молодой человек тоже представляется ей сказочным; он лучше учтивых рыцарей из романов; он — сильный. Она пьяна.
— Вы озябли, пойдемте.
И в темноте Жак и Франсуаза идут рядом. Они проходят под окнами Руссенов.
VI
Огромный медный маятник норманнских стенных часов, часов с резьбою по дереву, которые адвокат купил у сестры старухи-кухарки за сотню — другую франков, отражается в зеркале в стиле Людовика XVI со стершейся позолотой на раме, истыканной дырочками, которые проделал тонким буравчиком резчик по дереву — главный поставщик лучших антикварных магазинов в городе.
Мадам Руссен кончает легкий завтрак. Медленно жует гренки, ее нежный желудок не переносит свежего хлеба. Кофе с молоком в белой выщербленной чашке постепенно уменьшается.