— Так вот, дело Порохова пора почислить решенным. Мы настоятельно просим вас взять в руки дело об убийстве Порохова. Это член правления Азово-Черноморского банка «Газинвест».
В кабинет без стука вошел Сазонов. Взял Рыжова за локоть.
— Сергей Леонидович, -сказал он шефу, — можно, я заберу Ивана Васильевича? Мы с ним договоримся быстрее. Они вышли в приемную.
— Что скажешь? — спросил Рыжов. Он понимал, что Сазонов за сложившиеся обстоятельства вины не несет, но раздражение сдерживать не стал.
— Что тебе сказать, Иван? Ты человек умный и все понимаешь. Если Тарасов взял тебя за горло, то его душит кто-то другой.
— Рэкет?
— В широком смысле — да. Наш банк имеет статус уполномоченного. Это означает, что на наши счета Минфин переводит бюджетные деньги. Так вот Тарасова поставили перед дилеммой: либо он закрывает пороховское дело, либо бюджетные деньги пойдут в область другим путем. Думаю, ты догадываешься, какой убыток это может нанести банку.
— Неужели Минфину в Москве не выгодно, если мы назовем имена убийц?
— Минфину наши заботы до фонаря. А вот в области такое событие кое-кого страшит не на шутку.
— Откуда у Калиновской и господина Саддама столько силы, что они могут влиять на Минфин?
— Насчет их влияния на Москву — не знаю. Но денег у них достаточно, чтобы влиять на губернатора. Тот, в свою очередь…
— И Тарасов празднует труса?
— Не надо так, Иван Васильевич. Где можно, Тарасов удар держит. Ты знаешь, что было, когда он взял меня под себя?
— Нет, не в курсе.
— Так вот тогда владыко Антонин объявил Тарасову ультиматум: если генерал Сазонов будет работать в банке, епархия изымет оттуда свои деньги. Это сотни миллионов.
— И что?
— Ты же видишь: я работаю.
— А церковные деньги?
— Часть ушла в «Рубанок».
— И погорели?
— Естественно. Теперь епархия кривится, но имеет дело только с нами. И вот еще что. Тарасову ты нравишься. У него для тебя дело. Сумеешь подъехать сегодня к четырем в «Деловой клуб»?
На скрижалях Дворянской улицы писалась история Придон-ска. В древности здесь пролегал Соляной тракт, тянувшийся от Сиваша. На Дону пути разбегались. Один уходил в Калмыцкие степи, другой — в Закавказье. На развилке тракта стал расти торговый город. Естественно, самые удобные места на зеленом берегу заняли богатые особняки воевод, солеторговцев, скотопромышленников. Улицу, вдоль которой тянулись первые дома горожан, долго называли Соляной. Новый особняк Дворянского собрания с шестью колоннами, отделанный мрамором, подарил улице новое имя, и она стала Дворянской.
Красное знамя революции ворвалось в Придонск на волне штыкового удара. Оно принесло в облик старого города большевистскую новь. Новых домов на Дворянской не строили, но старые стали использовать в новых целях. Дворянское собрание занял Ревком, потом в нем обосновался Губком. Председатель Губкома большевик Самуил Яковлевич Моисеев в дни первых майских торжеств под звуки духового оркестра переименовал Дворянскую в улицу Троцкого.
Долго это название не просуществовало. Самуил Моисеев оказался крупным врагом народа. Его арестовали, изолировали от общества и тихо расстреляли. Улицу Троцкого нарекли именем Сталина и повысили в общественном статусе до проспекта. Новое название держалось сравнительно долго, но вечным не стало. Сталина удалили с пьедестала, Самуила Моисеева реабилитировали, а проспект переименовали в Революционный.
Демократия, завезенная в Россию Горбачевым с Мальты или из Зимбабве, первым делом дала власть уголовному миру. Придонск по числу преступлений на душу населения, считая еще не родившихся и уже умерших, быстро догнал столицу страны. А по переименованиям улиц скорее всего обогнал ее. Пушкинекая стала вновь Скотопрогонной. Гоголевская — Тряпичной. Проспект Гагарина — Старогончарной. Первый губернатор новой власти — демократ Моисей Самойлович Яковлев — первым своим постановлением вернул Революционному проспекту название Дворянской улицы. Потрясенное этим актом общество потомственных дворян Придонска присвоило Моисею Самой-ловичу титул русского князя.
Здание бывшего Обкома приватизировало Общество предпринимателей города и обратило в свой клуб. Оборудуя уютное гнездышко, клуб деловых людей н@ мелочился. Тротуар перед зданием — сорок метров длины — был затянут зеленым паласом, который на грязной ленте асфальта казался участком шикарной лужайки. По обеим сторонам паласа прохаживались вышибалы демократического покроя — в камуфляже, с резиновыми дубинками в руках, с наручниками на поясах. Из-под мягких полувоенных кепи с зелеными пластмассовыми козырьками на прохожих глядели сытые вывески церберов с наглыми тусклыми глазами.
Случайные прохожие, оказавшись перед зеленым паласом, судорожно решали задачу: можно по нему идти или нет? Некоторые, стараясь держаться от греха подальше, к удовольствию наглых стражей, сворачивали с тротуара и обходили, с их точки зрения, опасное место по проезжей части.
Поравнявшись с первым вышибалой, Рыжов сказал:
— Вы бы, ребята, тут плакат повесили: «Не плювать. Обувь снимать».
— Вали, вали, остряк, — зло огрызнулся страж паласа и поиграл дубинкой. — А то и зашибить могу.
И тут же разинул рот, когда Рыжов направился к входу в святилище, а швейцар в красной ливрее, обшитой золотыми галунами, распахнул перед ним стеклянные двери.
Деловая элита города — миллионеры и миллиардеры в исчислении на «зеленые», богачи свежего посола — собралась в главном зале. Над всем здесь витал призрак богатства, не скрываемого, подчеркиваемого. Длинный стол с полированной крышкой. У стола шикарные итальянские кресла на пяти лапках с колесиками — верти задом, катайся — одно удовольствие. На столе перед каждым креслом пластиковые папочки с чистой бумагой, шариковая ручка и две бутылочки — одна с кока-колой, другая с голландским пивом «Бавария». Пластиковые папочки трех цветов — белые, синие и красные — были разложены на столе так, что со стороны казались составными частями российского флага. Умный народ банкиры! Все-то обдумают! Вдоль стены напротив окон стояли стульчики подешевле — уже без колесиков (позвали сюда — не верти задом!) и с тонкими подлокотниками — для чинов сутью пожиже.
Рыжов вошел в зал и сел на скромный стул у стеночки. Тарасов, занявший место председателя, это сразу заметил и замахал рукой:
— Иван Васильевич! Что вы?! Так негоже. Вам здесь честь и место. Прошу за стол!
Когда Рыжов входил в зал, никто на него внимания не обратил: мало ли в этом доме клерков, которые приходят и уходят и знать которых не обязательно! Но едва Тарасов назвал его имя, все сразу вскинули головы: кто это там такой, кому предложено занять место в синклите? Конечно, они понимали, что со стороны Тарасова приглашение гостя на почетное место не более чем жест символический, но увидеть и запомнить личность, коей оказывается почет, на будущее совсем не вредно.
Рыжов, несколько растерявшись, встал, пересел на руководящее кресло с высокой спинкой и широкими подлокотниками, ощутив под собой мягкую приятность натуральной кожи. Он оказался лицом к лицу с Калиновской. Та сидела спиной к окну, и Рыжов не сразу ее узнал.
— Здравствуйте, Иван Васильевич! Мы ведь знакомы? Рыжов едва не поперхнулся.
— Ну как же! Я бы назвал наши отношения скорее дружбой.
— Вы мне льстите! — Калиновская улыбалась вполне доброжелательно. — У вас утомленный вид. Может, стоит отдохнуть? Санаторий, дом отдыха? Я помогу…
Рыжов ошарашенно огляделся. На их разговор мало кто обращал внимание: люди хорошо знакомы, говорят о личном…
— Спасибо, я недавно с дачи…
— Разве там отдых? Одни заботы. Если только сауна?
— Еще грязи и купание, — парировал Рыжов.
— Господа! — Тарасов поднял руку, призывая к тишине. Рыжов давно привык к этому обращению, но впервые почувствовал, насколько оно здесь оказалось к месту. За столом, объединенные одинаковым отношением к большим деньгам, сидели не товарищи, а господа — конкуренты и противники, готовые в любой момент вцепиться друг в друга. Впрочем, скорее всего они уже давно это сделали, но старательно сохраняют вид, что их объятия всего лишь проявление дружелюбия, а не способ задушить соперника на виду у всех.