Выбрать главу

21 января 1978

«Тополь машет одной веткой…»

Тополь машет одной веткой Чуть не на километр Держит тополь ее крепко Как письмо в конверте Когда разыграется ветер Ветка качается в воздухе Во все стороны вертит В виде какой-то повозки

25 сентября 1978

«А теперь с туманом доходят…»

А теперь с туманом доходят Из тумана выбрать не смог Прошли за ними годы Все в несколько строк Пою и перепеваю это Туманы мои растуман Теперь уж не лето Смешалось всё и лето и зима И путает всё под ногами Пришла к нам матушка сама И хлопает снежными белками Но вот пришел всему конец А большой зимы скупец

17 октября 1978

«Настоящим во мне не странным…»

Настоящим во мне не странным Настоящим солнцем я Покрываю себя
Нет только камня
Да и солнца не спрятать лучей Не пряча в свете плечей

1978

Алесандр Туфанов назвал все отклонения в собственном творчестве от авангардной поэтехники «срывами». В стилистике такого «срыва» пишет поздний Василиск Гнедов:

Вы посмотрите как кобель Гоняется за сукой Щенкам готовя колыбель Становится он злюкой Гребет всей лапою траву Ползет на брюхе нежно И к ней склоняет он главу И ласковый и нежный Щенки получатся наять И злые и нюхливы И вам наверно не понять Собаки как счастливы

Забавно, но это стихотворение напоминает «Героическое», включенное Алексем Чичериным в «Канфун» (такой же «срыв»):

А я клянусь: ——— спули мёд сбирая твоих неровностей толкучий яд на них таким я жеребцом взыграю, что ты родишь тринадцать жеребят.

О поздних стихотворениях Гнедова в его «Собрании» (Trento, 1992) интересно написал мне редактор журнала «Urbi» Кирилл Кобрин:

«Во-первых, это поэзия вне современного ей контекста; она не „современна“ (в смысле чему-то), она существует в вакууме, как какой-то „одинокий голос человека“, не рассчитывающий не то чтобы на ответ, а даже на эхо; поэтому он жутковат, этот голос, голос „человека, подсчитывающего свое достояние перед лицом небытия“; сходный эффект вызывают некоторые вещи Беккета. В то же время, стилистически – сколь разнообразно: и Северянин и Олейников… И, во-вторых, страшный, глухой, подземный экзистенциальный опыт человека, пережившего надолго свою эпоху, свою славу, вызывает какой-то нехороший интерес. Нехороший, но жгучий. Это нечто сродни интересу к загробному существованию. Если человек пишет свои, действительно, „замогильные записки“, то кажется, что он знает недоступные нам тайны. И мы читаем его „позднее“ с большим интересом, чем „раннее“, известное, утонувшее в лаврах и свисте критике. Так князь Вяземский интересен сейчас не эпиграммами на Каченовского и даже не действительно превосходными элегиями, сочиненными блестящим литератором, а бормотанием всеми забытого и смертельного уставшего 82-летнего старика…» (письмо от 26 сентября 1992 года).

Вероятно, судить о позднем творчестве Гнедова еще рано: далеко не всё им написанное напечатано. У него был обширный круг знакомых и корреспондентов и в частных собраниях находится немало его рукописей. Согласно описи амстердамской части архива Н. И. Харджиева в фонде «Харджиев – Чага» хранятся «биографические записи» Гнедова, его «философическая проза», воспоминания о Велимире Хлебникове, стихотворения «о писателях» (эпиграммы, «мемуарные стихи о поэтах – Крученых, Ивнев и др.»). Поэтому настоящее издание не является окончательным и бесповоротным. Как говорил Крученых, «конца не будет».

Приложения

Последние стихи Василиска Гнедова (1890–1978)

«Поколение растратившее своих поэтов» (Р. Якобсон) более чем перед кем-либо виновато перед Василиском Гнедовым, который долгие десятилетия был совершенно забыт и существовал вне какой-либо литературно-художественный среды. Только в последний год его жизни сверкнул перед ним восторг трансфуристов, поклонявшимся его словострокам и однобуквам, но тут Василиск умер и последним, что он видел и слышал, был диск самодельной пластинки, которая пела слова его «Летаны»: