— Я знаю, что ты страдаешь, — сказал он, взяв девушку за руку, — но я ничего не могу поделать и хочу, чтобы ты это поняла. — Пашка помолчал и продолжил: — Ты славная, Фенечка, и у тебя все будет очень хорошо, я уверен, но дело в том, что… — он попробовал найти слова поточнее, но махнул рукой и сказал напрямик, — дело в том, что мне не нужна женщина, вообще не нужна, понимаешь? У меня другие интересы в жизни… — он внимательно поглядел на Феню, пытаясь угадать ее реакцию на свои слова, но обнаружил лишь широко распахнутые от ужаса глаза. Тогда он окончательно уверился, что именно сейчас тот самый момент, когда тему необходимо закрыть так, чтобы не возвращаться к ней больше никогда, и он финально уточнил: — Женщины меня не ин-те-ре-су-ют.
Ни насмешки не было в глазах его, ни бравады, ни игривого мужского притворства, ни желания отделаться от ненужной ему бездумной девчонки, но сказано было так, что Феня сразу поверила, во все поверила и замерла, уронив голову на подушку. Пашка поцеловал ее в лоб, поднялся и пошел к матери. В дверях задержался:
— Об одном только прошу тебя — не надо отца просвещать, ладно? — и вышел.
Ночь Феня не спала — думала про такую несправедливую и незадавшуюся жизнь. А наутро, еще до того, как Петр Иваныч проснулся, сама она поднялась, а Павел отправился восвояси, Зина громогласно потребовала Феклу к себе. Девушка, предполагая самое плохое, принеслась на крик как была, в одной рубашке, но то, что она увидала в спальне, заставило на какой-то миг забыть о ночном стрессе, о Павлике и его ужасной правде. Тетя Зина устойчиво сидела в постели, облокотившись на подушку, и тянула руки в сторону любимицы — обе руки, ОБЕ, включая ранее неподвижную правую, и на обеих бодро шевелились пальцы. При этом Зина игриво и осознанно улыбалась то, глядя на них, словно соскучившись по такой воздушной гимнастике, то в сторону застывшей от увиденного счастья Феклы. Казалось, она вполне серьезно, через получившуюся улыбку, интересовалась оценкой, которую могла вынести ей присутствующая при счастливом эксперименте родня, ставшая очевидцем обновленной жестикуляции и прочей свободы здорового волеизъявления.
Петр Иваныч, которого разбудили и привели к Зине, сначала немного отупел, а потом заплакал. К нему присоединилась Феня, а к ним, через небольшую паузу и младший сын. Не прослезилась одна лишь Зина, которую такая общая мокрота позабавила и почти привела в восторг.
— Сереженька, — внятно и без срыва на полпути сказала Зина, ткнув ожившим пальцем в мужа, — подгребай скорей, а то не поспеем раньше…
С этого окончательно переломного утра спасительная семейная машина перешла в режим стабильных планомерных оборотов с медленным, шаг за шагом, переходом из зоны ручного управления в автоматический контроль. Один или же два раза в день Зину поднимали и помогали добраться до туалета, и уже к середине октября удалось полностью отказаться от подкладного судна для серьезного дела, сохранив его для порядка только при нужде пустяковой малости. Речевые затыки практически полностью сошли на нет и, постепенно налаживаясь, стал нормализовываться режим сна и бодрствования, переключившись с космонавтского на человеческий. Аппетит был на прежнем уровне, но сам процесс приема пищи стал гораздо более упрощенным: без слюнявчика и дозировки съеденного количества твердого и жидкого. Петр Иваныч летал по квартире в поисках дела, но лишних забот для него не находилось, так как теперь куда ни сунься — все было разложено Феней по новому, удобному для общей жизни образцу: что — предметы, что — сами дела. Колька с Валентином возникали время от времени, участливо интересуясь процессом оживления матери, но демонстрация такой вовлеченности особой радости Петру Иванычу уже не доставляла: что-то отгорело внутри него и отвалилось, какой-то важный боковой отросток, а, может, как-то подумал он неожиданно для себя, и центральный.
Иногда, в те дни, когда случалось, что на сердце и прочую внутренность давило не так из-за другой теперь обстановки в доме, изменившейся в сторону твердой надежды, Петр Иваныч подходил к окну, оттягивал штору и ждал. Первый самолет, бесследный, он обычно пропускал, поджидая другого, того, что протянет за собой дымный конус, и, дождавшись такого небесного тела, еще долго не отходил от окна, пытаясь осмыслить разницу в ощущениях, когда смотришь наверх от третьего этажа или — туда же, но уже с высоты крановой башни. Открытие стало немалым: и то и другое перестало его больше волновать. Не то, чтобы он не испытывал все еще легкого восторга от рукотворных алюминиевых и титановых чудес, но как-то стали они теперь сами по себе, а Петр Иваныч — сам по себе. Что касается тех отважных пилотов, что управляли самолетами, то о них Петр Иваныч и вовсе думать перестал, понимая, что, раз держит штурвал, — значит, доверяют ему люди, а кто он таков: русский, чучмек иль татарин — не столь для полета и важно, как и для всего другого тоже. Все люди равны, все живут, болеют и умирают на этой земле, и только одна она остается вечной, если будет мир на планете и доброе начало. Очков своих Крюков тоже стесняться перестал окончательно, подцепляя их не только для читки газет, но и для постоянной носки, что несравненно усилило правдивость окружающего мира против прежних видов. И все, в общем, другое тоже было неплохим, уверенно выруливающим на возврат к тому, с чего началось, если с Зиной так и дальше пойдет, как пошло. Одно царапало, однако, не давая полностью угомониться от потрясений прошлой жизни — то, что любимая Зина, жена его, не хотела никак признать его мужем своим, Петром, а упорно продолжала обозначать Серегой Хромовым — лучшим другом. Сначала такая Зинина настырность была ему не важна — не до того было, не до случайных помех в мозгу, когда болезнь навалилась всей силой на супругу. Потом, когда отступила немного, — слегка удивляла, но не озадачивала. Теперь же, в период хорошего, крепкого восстановления сил — стала озадачивать, вызывая не всегда приятную реакцию на имя друга. Сам Cepera звонил и заезжал, и Людка его тоже про Зину беспокоилась, но почему до сих пор дутой камерой управлял Хромов и отчего он же греб руками и по настоящий день, преодолевая речные пороги, оставалось для Петра Иваныча загадкой. Порой он со всей возможной тщательностью перебирал в памяти дни их давней молодости, но ничего плохого или странного он там не находил: напротив, — оттуда, из тех мест и лет доносился запах доброй, веселой взаимности и надежной, преданной любви…