— Сей попутчик показался мне странным. Всю дорогу Август молчал, уткнулся в некую книгу. Я полюбопытствовал, что он читает. Оказалось, новый труд Фридриха Христиана Вебера, ганноверского посланника при дворе Петра I, с бодрым названием «Преображенная Россия». «В этой книге, малыш, говорится о том, что есть в холодном Петербурге благословенное место. Называется оно «Адмиралтейским островом», там для иностранцев — сущий рай. Запомни это», — сказал Шварц, заметив мой интерес.
В Риге мы сделали остановку на целые сутки, разместились в гостинице. Август тотчас скинул дорожный плащ и переоделся в франтовый двубортный кафтан, сменил шейный платок, тщательно причесал волосы на голове и пригладил черные усы фиксатуаром;. Когда он появился в местном буфете, девицы, разносившие еду по столикам, едва не пролили горячие супы на головы трапезничающих.
Там же, в гостинице, за ужином, мы познакомились с очаровательной парой: часовщик и его молоденькая дочка. Девица была писаной красавицей, даже опекун мой, и по профессии, и по натуре, чистый «ботаник», начал вокруг нее увиваться. Правда, «ухаживания» его были своеобразными: он смотрел на прекрасное личико, почти не мигая, и, не поворачивая голову к окну, безошибочно перечислял виды деревьев, что росли в саду.
Екатерина Алексеевна подивилась:
— Как это так, голофу не поворачифал, а фиты перечислял?»
— А тут хитрость небольшая, у благодетеля моего отменная память была: один раз взор бросил, запомнил, а потом уже просто перечисляй! Еще Буксбаум во время прогулки показывал ей целебные травы и рекомендовал их от подагры, ушных свищей и прочих напастей.
— Для молотенькой тамочки фесьма полесно, — съехидничала Ее Высочество. — Целофать ее натопно было, а не паснями кормить. Он ее целофал?
— Разумеется, нет. Отец девушки всюду был рядом. Впрочем, Буксбаум и без него ничего бы фривольного себе не позволил. Он был человеком не от мира сего. За всю свою недолгую жизнь, он умер в тридцать шесть лет, так ни разу и не женился. А прекрасным полом интересовался так же как красивыми цветами: «с целью изучения феномена совершенства», — это, кстати, его собственные слова.
— А что же Шфарин, то бишь Шфарц? Разве не сумел отпить юную прелестницу у «ботаника»?
— Даже не пытался.
— Не мошет быть!? Он исфестный ловелас!
— В том-то и дело! Буксбаум был ненамного старше Шварца. Развеять дорожную скуку в беседе с молоденькой девушкой и ее отцом было бы занятием вполне логичным и пристойным для людей их положения и возраста. Мой покровитель именно так и поступил, а вот Шварц, вконец позеленев от скуки, наутро, за завтраком, подсел за столик к некой особе намного его старше, лет тридцати пяти. Во внешности ее не было ничего особого, примечательного, разве что множество огненных кудряшек на голове. Уж не знаю, чем она очаровала будущего графа, или он ее очаровал, но через день дама оказалась в нашем дормезе, вместе с любимой собачкой, которая и покусала беднягу Августа.
— И что, Шфарц снофа бормотал саклинание?
— Если и бормотал, то про себя. Он дернулся, схватился за укушенное место и постарался улыбнуться, получилось весьма натянуто. А хозяйка левретки тут же переставила корзину ко мне на колени, предложив поиграть с животиной. Таким образом, все пассажиры оказались «при деле»: Буксбаум наблюдал, как меняется растительность за окном, я гладил по голове рыжую левретку, а Шварц — ее рыжую хозяйку…
— А дочь часофщика штош?
— Она ехала другим экипажем, и не в столицу… Больше я ее не видел, Буксбаум, кажется, тоже…
— Занятную историю ты пофетал! — за разговорами Екатерина и Анклебер не заметили, как утыкали вскопанную землю цветами: в центре поместили розы, затем сделали круг фиолетовых фиалок, следом — розовых, а с краю, чтобы лучше пахло, посадили белые. Садовник умел не только болтать, но и споро работать. Разумеется, Великая княгиня, сильно от него отставала, да и спина все еще побаливала. Впрочем, от нее и не требовалось большой резвости, не великокняжеское это занятие — в грязи ковыряться. Слушала благодарно — и на том спасибо.
Железный мамонт и нос картошкой
Москва, март 2000-го года.
Примчавшаяся в «Останкино» «Скорая» констатировала: отек Квинке, следствие аллергической реакции. Разбухли все слизистые, горло сузилось, язык расширился. Еще пара минут, и Верочка умерла бы от удушья. А так… поспешно уложили на носилки, увезли в реанимацию.
У Верочки была аллергия на арахис. Редкий вид заболевания. Это все знали. Даже пышнощекая буфетчица Люся следила за тем, чтобы девушка ненароком не прикупила булочку с опасными для нее орешками. Знал о Верочкиной аллергии и тот, кто подсунул лакомство, пропитанное арахисовым маслом и прослоенное шоколадно-арахисовой пастой, в обертку из-под малинового рулета. Часть выпечки, которую гример не успела доесть, лежала тут же, на столике. И не нужно быть специалистом, чтобы понять — начинка в нем отнюдь не малиновая. Почему это сама Верочка не заметила?
Версию о самоубийстве отмели сразу: потерпевшая, в силу профессии, трепетно относилась к эстетике лица, и чужого, и собственного. Она не могла допустить, чтобы в последний свой час утонченные черты вздулись до безобразия.
Стали думать дальше. «Откуда этот злополучный рулет вообще взялся?» А взялся он от администратора Ольги Лобенко, всегда подкармливавшей сотрудников, вынужденных по долгу службы оставаться «у станка». Но подозревать добросовестную трудолюбивую и незлобивую Ольгу в том, что она хотела умертвить лучшую подругу, было неловко. Да и мотив как-то не прорисовывался…
Остановились на нейтральном, никого не угнетающем варианте: произошел «несчастный случай», — банальная ошибка завода-производителя. Постановили: в милицию не сообщать. По крайней мере, до того момента, пока потерпевшая Вера Петровна Малышева придет в себя…
Х Х Х Х Х
И все-таки коллеги посматривали на Лобенко косо. Практически все находили теперь время дойти до кафешки. От «сухого пайка», краснея, отказывались. Но даже в буфете, у Люси, сотрудники пережевывали свои пиццы да котлетки слишком придирчиво, памятуя о том, что злосчастный рулет, по словам администратора, был приобретен именно здесь.
На фамильноносном лобике Ольги пропечаталась продольная канавка, взборожденная тяжким бременем разворачивающихся вокруг криминальных событий. В эти дни в ее дневнике появилась очередная запись:
«15 марта 2000 года.
Запугивание — единственный подвид интеллектуальной деятельности, доступный глупцу. Видимо, этот «фанатик» не так уж умен, раз пытается всякими изощренными способами нагнать на меня страх. Я уверена: покушение на Верочку — его рук дело! «Охотник за стариной» полагает, что я либо уже имею информацию, где находится изумруд, либо могу эту информацию добыть. Размечтался, глупенький! Шиш ему, а не камень! Я, конечно, трусиха. Но страх, накапливаясь внутри меня, имеет обыкновение переходить не в состояние повиновения, а в безудержную злость, до исступления, до полной потери инстинкта самосохранения. Одно плохо: из-за меня теперь страдают другие.
Неужели Верочка тоже думает, что это я хотела ее отравить? Врачи говорят, жизнь девушки находится вне опасности, но пока к ней никого не пускают. Бедная! Ей еще повезло! А ведь, приди я в гримерку минут на пять позже, ехать бы мне завтра не на встречу с потерпевшими по делу «фанатика», а на похороны. Так что, Верочка, считай, заново родилась!»
Х Х Х Х Х
— Считай, заново родился! — эту фразу, еще вчера собственноручно вдолбленную в дневник, Ольга услышала над своей головой в вагоне метро. Ее произнес некий белобрысый парень, прильнувший к своему собеседнику, словно утонченный представитель секс-меньшинств. А что делать? Столичный общественный транспорт располагает к просторному общению только после девяти вечера. Сейчас же на часах — двенадцать ноль семь — полуденный пик. Утренний, рабочий наплыв уже схлынул, но проснулась интеллигенция, свободные художники, тусовавшиеся вчера до рассвета. В богемной Москве таковых очень много.
У этого вот «заново рожденного» было два варианта: либо всем телом припасть к знакомому другу, либо к незнакомой барышне. Второе, безусловно, милее. Но кто гарантирует, что неподалеку, отодвинутый пассажирским потоком, не притаился барышнин кавалер? Что он не вынырнет из толпы, и не двинет в челюсть?