— Что у вас украли, голуба! — поинтересовался Старков.
— Кое-какие украшения, вместе с перстнем, который, оказывается, был старинным…
— Ах-ах-ах! Эта потеря похожа на любовную разлуку. Ты начинаешь понимать, насколько Он дорог, только после того, как Он покидает тебя… — Старков говорил пафосно, но искренне. И Ольга, и Светлана Артемьевна это почувствовали.
— Но вы-то, наверное, тоже расстроились, хотя и знали, чем обладаете…
— Не совсем так. — Старков воздел палец к небу и помахал им. — Видите ли, Оленька, в некоторой степени мы с вами собратья по несчастью. Вы, наверное, догадались, я коллекционирую интересные палочки, — Валентин Николаевич приподнял трость цвета слоновой кости над полом, — И, если следовать тому же сравнению с амурными делами, то у меня целый гарем «любовниц». Нет, не то, чтобы я не дорожу каждой из них в отдельности… Понимаете, здесь скорее проявляется не жалость утраты, а некая досада… Ведь «фанатик», — разрешите, я теперь тоже буду его так называть, — обернулся он к Светлане Артемьевне, та кивнула, — «заказал» именно трость из красного дерева с рукояткой в виде головы орла, остальные, более старые и более ценные, не тронул. О чем это говорит?
— О том, что он в тростях, как свинья в апельсинах, — подметила Ольга.
— «Свиньями в апельсинах», голуба, были исполнители, позарившиеся на жалкую пачку казначейских билетов, — он снова замахал указательным пальцем. — Но заказчик знал, что хотел получить. Ему почему-то понадобилась именно эта палочка. Для меня она была «одна из», а для него — «единственная». Значит, я — специалист по антиквариату — что-то в ней проглядел, что-то о ней не узнал. Вот теперь часами пропадаю в архивах, библиотеках, встречаюсь с искусствоведами: пытаюсь понять, что за загадка таилась в моей трости…
Супруги Чижовы, Свистунов и Отводов пришли практически одновременно. Едва успели всех друг другу представить, подоспел и Городец.
Давать слово решили по порядку, начиная с жертвы самого первого ограбления:
— Трость XVIII века я приобрел на аукционе в Петербурге восемь лет назад, — сообщил Старков. Расспрашивать, откуда у прежнего владельца антикварная вещь, в наших кругах не принято. Времена были не самые удачные, кто-то с последней семейной реликвией расставался, кто-то начинал заниматься перекупкой, чтобы прокормить детей… Проверили только, чтобы трость не числилась украденной. В каталоге было отмечено, что некогда она принадлежала фавориту Елизаветинского двора графу Шварину. Вот и все, что знаю.
Подошла очередь худощавого и немного сутулого Николая Городца. Он встал, огляделся, вспомнил, что Старков говорил сидя, снова сел. Достал носовой в синюю полоску платок и высморкался. Супруги Чижовы синхронно скривили ротики.
— Крест я получил от отца, Ивана Арсеньевича Городца. Батяня, хоть и воспитывался в детдоме, все же утверждал, что эту вещицу, зашитую в игрушку, успела ему передать родная матушка. Звали ее Дарьей. Якобы неведомая мне баба Дарья зашила крест в игрушку. Больше мне ничего не известно. Даже, почему отец в детдом попал, что с бабкой стало, — не знаю. Что крест собой ценность представлял — впервые услышал от следователя, соответственно и взболтнуть, по пьянке, гм-м, об его дороговизне никому не мог… Извините, в поезде продуло, — Городец снова достал платок и снова высморкался. Глаза Чижовой увлажнились, она повернулась к мужу и стала что-то торопливо наговаривать на ухо, тот кивал головой.
Ольга Лобенко повторила все, что прежде рассказывала о перстне Светлане Артемьевне, а майор Свистунов добавил, что известно также о поиске преступником некоего изумруда, который прежде, скорее всего, был вставлен в перстень о двенадцати зубчиках в форме трилистника вместо аквамарина. Городец продолжал сморкаться, Чижовы поглядывали на него и ерзали на стуле. Наконец, настала и их очередь. Дородная Мария Алексеевна поднялась павой и с достоинством произнесла:
— Можно, я вначале не совсем по делу, — пальцами поправила локоны у виска, — О личном… — Все дружно закивали, — Вы меня, конечно, извините, Николай… Иванович — Городец вжал голову в плечи: что еще хочет сообщить ему эта напыщенная столичная штучка?
— Вы, Николай Иванович… как бы это выговорить… В общем… Короче…
На выручку оробевшей супруге пришел Станислав Евсеевич:
— Вы — брат моей жены, кхе-кхе, не родной, конечно, где-то в четвертом колене, нужно посчитать поточней.
— Мне придется очень подробно пересказать один эпизод из похищенного дневника, — Мария Алексеевна справилась с охватившим ее волнением и говорила уже довольно ровно и внятно. — Наши с вами бабушки, Николай, были двоюродными сестрами, обе жили в родном для госпожи Лобенко Нижнем Тагиле и дружили, лен не делен. Все шло у них ровно и гладко вплоть до 1937-го года, пока за Дарьей Никитичной и Арсением Потаповичем, вашими, Николай, бабушкой и дедушкой, не приехал «Черный воронок». Из тюрьмы ни он, ни она не вышли, и что с ними стало — действительно никто не знает. Моя же бабушка, Евдокия Алексеевна, подробно описала вышеупомянутое событие в своем дневнике, равно как приключившееся в то же время несчастье с ее дочерью Светланой, моей мамой. На следующий после ареста день Евдокия забрала пятилетнего сына двоюродной сестры к себе. Но через неделю ей объявили, что Ивана отправят в другой город, в детдом, чтобы он окончательно забыл о своих родителях — врагах народа. Женщина поплакала, поумоляла представителей власти не делать этого, но ничего поправить не смогла. Собрала немногочисленные пожитки племянника и, дав ему в руки тряпичного медвежонка, велела беречь игрушку. Паренек и сам помнил, что мать зашила в косолапого некую семейную реликвию.
— Крест?
— Крест, Николай, крест! Хотя в бабушкином дневнике он всегда упоминался лишь как «реликвия», я помню его подробное описание по рассказам своей матери: медный оклад, несколько разномастных самоцветов и один зеленый нефрит в центре. Этот нефрит был очень похож, по цвету и по размеру, на изумруд из серебряного перстня бабушки Дуси… И перстень, и тем более крест, всегда были спрятаны от посторонних глаз, сами понимаете, атеистическо-коммунистические времена, богатые безделушки не в чести, тем паче, религиозные атрибуты…
Но беда не приходит одна. Потеряв любимую сестру и племянника, Евдокия Алексеевна едва не рассталась с дочерью Светланой. Утром, сразу после того, как Ивана забрали в детдом, Светлана, как обычно, пошла в школу. Как правило, с уроков ее забирала Евдокия. Но в этот раз явился некий мужчина. Учителя, знавшие обо всех перипетиях, приключившихся с семейством накануне, уже ничему не удивились. А девочка объяснила, что знает «дяденьку», он как-то приходил к ним домой. Девочку спокойно отпустили.
— Это оказался «стукач», — со знанием дела предположил Старков.
— Может быть, и «стукач». Дневник об этом умалчивает. Во всяком случае, во время первого посещения, о котором упомянула Света, он представился «любителем истории», сотрудником столичного музея, пишущим научную работу о старинных украшениях. Его напоили чаем, но ни о каком перстне и, уж тем более, кресте ему не рассказали.
Из школы «любитель истории» увез Свету в заброшенный домик в лесу. Девочка следовала за ним покорно, ей объяснили, что там ее спрячут вместе с троюродным братиком, которого, на самом деле, ни в какой детдом не отправили. Но братика в домике не оказалось, тут уж и восьмилетняя девочка сумела понять — ее похитили.
Евдокия получила записку с требованием обменять имеющийся у нее перстень с изумрудом на дочку. Пока размышляла, заявлять ли в милицию, или выполнить требования шантажиста, ей сообщили, что дочку нашли на обочине дороги, она доставлена в больницу с воспалением легких.
— Сбежала девчушка-то? — порадовалась Светлана Артемьевна.
— Как только бандит вышел отправить вторую записку, с указанием места и времени встречи, выскочила в окно.
— Что ж он не подумал, что пленница может дать деру? — возмутился Отводов.
— Так зима была. Похититель предусмотрительно забрал ее верхнюю одежду и обувь. А девчонка сиганула прямо в школьной форме да шерстяных носках.