— Да уж, покойная теща, Царство ей небесное, очень гордилась этим поступком и до последних своих дней «потчевала» рассказом о смелом побеге всех, кому хватало терпения ее слушать, — Мария Алексеевна бросила на мужа суровый взгляд и тот моментально умолк, она же продолжила:
— Мама стала выбираться из леса к дороге. Через сорок минут, проведенных на двадцатиградусном морозе, вышла к обочине…
— Ох, дела! Сорок минут на двадцатиградусном морозе, в одном платьице и носках?! — запричитала Светлана Артемьевна.
— Ее спасли две вещи. Первое, она все время бежала, не останавливалась. Второе, в подобравшей ее телеге ехала педиатр из города. При враче были теплые вещи, медикаменты и спирт, которым она растерла Свете промерзшие ноги. Похоже, Оля, это была твоя бабушка…
— Евдокия Алексеевна подарила ей перстень, — подтвердила Лобенко.
— Баба Дуся и в дневнике об этом написала, мол, «судьба перстня — помогать в несчастье, и чтобы невзгоды не имели возвратной силы, с ним нужно вовремя и легко расставаться».
— Но почему же ни я, ни мама не помним о том, что перстень был с изумрудом. Куда же камень подевался?
— Не знаю. В дневнике про это ни слова.
— «Любителя истории», разумеется, не нашли? — поинтересовался Свистунов.
— Разумеется. Больше в Нижнем Тагиле его никто не видел.
— Не сомневаюсь, что «фанатик» имеет к нему непосредственное отношение, — подытожила Светлана Артемьевна, поправляя на плечах цветастый Павловопосадский платок.
— Я тоже не сомневаюсь, — поддержал бабушку внук. — Раз он украл и крест, и дневник, значит, как и мы, склонился к мысли, что изумруд был заменен аквамарином как раз в злосчастном тридцать седьмом.
— Однако он был осведомленнее всех нас. Ведь найти крест ему не составило труда. Смею предположить, что он был в курсе местонахождения моего дяди Ивана, — Марии Алексеевне стало неловко от мысли, что чужой человек отыскал ее брата, а ни она, ни ее мать, ни бабушка этого сделать не смогли.
— Думаю, он и был причастен к переезду мальчугана в детдом чужого города, — гнул свою линию Старков, — и хуже всего то, что последняя ниточка, за которую можно было бы зацепиться — дневник — теперь в руках у этого бандюги. Я, как человек, подолгу работавший с архивами, не сомневаюсь, что в дневнике была некая информация, указывающая на замену камня, пусть не прямая, пусть зашифрованная…
Свистунов возразил:
— Если замену совершила бабушка Марии Алексеевны, а не Ольги Лобенко.
— Я звонила маме, про кражу ей пока ничего не сказала, но расспросила про перстень. Под невинным предлогом. Мол, мне кажется, что бабушка говорила, будто некогда вместо аквамарина изумруд стоял… Она категорически это отрицает, утверждает, что ничего подобного от своей матери никогда не слышала.
Свистунов, встал, расправил плечи:
— Что ж, позволю себе подвести некий итог сегодняшней встречи. К счастью, она оправдала наши надежды. Многие «загадки» раскрыты. Осталось два невыясненных, но самых важных для следствия вопроса: где изумруд; и какое отношение к делу имеет деревянная трость господина Старкова. И здесь нам, опять-таки понадобится ваша помощь. Прояснением ситуации с подменой камня я бы попросил заняться Ольгу Лобенко и чету Чижовых. Первая пусть подробнее переговорит с родителями. Вторые — постараются припомнить новые подробности из дневника. Вы, Валентин Николаевич, надеюсь, продолжите штудировать Питерские архивы. Если понадобится, мы обеспечим вам доступ и в Московские…
— Конечно, понадобится, с превеликим удовольствием! — обрадовался Старков.
— Вот и славно. Вам, Николай Иванович, а также вашей кузине, так что ли это родство правильно называется, я обещаю по своим каналам разузнать, что стало с репрессированными бабушкой и дедушкой. На сегодня все. Всем спасибо!
Народ расходился группами. Отводов отправился вместе со Свистуновым к нему в кабинет, им еще предстояло поделиться своими впечатлениями от встречи. Чижовы увезли сморкающегося Городца на собственной машине, в гости («У нас есть замечательный липовый мед!»). Ольга спустилась на улицу вместе со Светланой Артемьевной и Старковым. Однако вскоре троица распалась: Старков поймал такси (предлагал подвести и дам, но те отказались). Лобенко со старушкой уже подходили к метро, когда у Ольги зазвонил мобильный:
— Ну что, душегубка, не желаешь пообщаться со своей жертвой? — Ольга моментально узнала голос, хотя он и был нарочито изменен.
— Верочка! Как ты?
— Больной скорее жив, нежели мертв! Меня перевели в общую палату. Приезжай срочно! Есть что обсудить!
— Бегу! — Ольга отключила трубку и шагнула в подземку. Они со Светланой Артемьевной сели на разные ветки, Лобенко так и не поняла, всерьез назвала ее подруга «душегубкой» или пошутила…
Шкатулка с секретом
Ораниенбаум, 1758-ой год.
1758-ой год был назван в Петербурге годом «банановой диеты». Анклебер-таки добился своего, в оранжереях возле Летнего дворца на высоких зеленых стволах с большими листьями зажелтели крючковатые плоды. Первую гроздь Андрей положил на стол Ее императорского Величества как раз к праздничному рождественскому обеду. Затем бананы подавались к императорскому столу почти повседневно. И, уж тем более, без них не обходился ни один праздник.
17 июля в Ораниенбауме состоялся грандиозный бал, специально к нему из столицы Анклебер лично доставил целый воз бананов. Екатерина Алексеевна заявила, что «желает вдосталь насытить своих гостей заморским фруктом». А придворный повар приготовил из сладкой мякоти великолепный десерт: вместе со своими помощниками, обходя поочередно все столы, он посыпал разрезанные пополам плоды сахаром, поливал их ромом и тут же поджигал. Когда огонь стихал, банан оказывался погруженным в липкую пряную подливку.
— Ну-ка, ну-ка, что за диковина? — вопрошал сизоносый жирный господин в темно-зеленом кафтане с красными обшлагами и оторочкой, — Ну-ка-с, на дыбу его, шельмеца! — он попал зубцами вилки в половинку банана лишь со второго раза, надкусил. — О! Недурственно! Весьма недурственно! Ик!
— Чудеса, поистине чудеса творит наша наука, — отозвался другой гость, с проседью на висках, в василькового цвета мундире. — Нынче мы кусочек дальней горячей страны в свои сады перемещаем, а завтра, глядишь, сами далеко окажемся…
— В смысле-ик, завоюем новые земли-ик, как при батюшке Петре Алексеевиче-ик? — «сизоносому» банан в жженом сиропе пошел, кажется, не совсем на пользу.
— Да при чем тут земли, и паче оных войны? Может быть мы небеса завоюем?
— В птиц, хе-хе-ик, превратимся, летать начнем?
— Ну, зачем же в птиц. Не обязательно летать.
— Что ж тогда?
«Васильковый мундир» замешкался, видно, сам не ожидал от себя этакой словесной прыти:
— Э-э-э, может быть, мы тучи научимся останавливать!
— Ну, бананы-ик, оно вкусно-ик, новые земли — выгодно-ик, а тучи-то нам зачем?
— Чтобы дождь в ином месте пролился. Вот какой ливень днем был! Вы желали бы, чтобы он сейчас состоялся?
— Упаси Боже!
— И я не желал бы. А паче всех, наверное, не желала бы Екатерина Алексеевна, как хозяйка бала. Вот она и наказала бы своему какому-нибудь Зоншенку;: «Останови-ка, голубчик, тучу, дабы она еще над морем пролилась! Там все одно сыро».
— Чем же он остановил бы-ик?
— А чем солдат останавливают? Ядром из пушки! Туча устрашится, встанет, и тут же промочится! — «васильковый мундир», крайне довольный собственными умозаключениями, отправил в рот кусок политого жженкой банана, поднял опустевшую вилку над головой. — Наука!
Сидящие за столом оживились. Почтенный лысеющий господин в лиловом сюртуке тоже решил блеснуть просвещенностью:
— Кстати, о науке и о единении человека с животным миром… В Швеции нашелся чудак, фамилия у него такая, русская, не то полоса, не то рубеж… Так вот этот Полосатов утверждает, будто бы человек и обезьяна — дальние сродственники. Будто бы все люди раньше были обезьянами.
За столом — приглушенный хохоток.
— По всей ви-ик-димости, именно потому нам столь приятственны бананы-ик, — процедил «сизоносый».