— Опять пьяный?
— Ни в одном глазу!
Хотя пирожок уже был съеден, Ольга все еще сидела на пустом ящике. Мимо снова проковыляла старушка, подтаскивая за собой контейнер на колесиках. Ольга сделала знак, чтобы бабуля задержалась, и купила еще один пирожок, с капустой.
— Не может быть! — Съехидничала она. Контейнер прекрасно сохранял тепло. Выпечка все еще обжигала руки, только теперь у Лобенко не было возможности перехватить горячую сдобу, вторая рука была занята мобильником. Немного поразмышляв, девушка зажала трубку между ухом и плечом…
— Он пришел мало того, что трезвый, как стеклышко, так еще и при полном параде.
— Что ты имеешь ввиду? — Ольга подула на обожженные пальцы, вспомнила, как тоже самое делал Виктор и внутри снова все заскипидарило. — Он всегда элегантно одевался.
— Ну, рубашка от «Гуччи» да галифе из дермы, — это все же не смокинг…
— А при чем тут смокинг? — Ольга, наконец, надкусила и старалась говорить максимально внятно.
— Так Вуд-то в смокинге явился, пошел на прием к Гридасову. А на пальце — перстень.
Ольга замерла:
— С аквамарином?
— Не-а, с каким-то черным, блестящим камнем… Но сам факт того, что наш щеголь, оказывается, любит себя украшать необычными вещицами…
— Ну, и что с того?
— Может, и ничего. Только ты капитанишке-то своему о сем факте упомяни.
— Ладно. Упомяну. Ты мне лучше вот что скажи: толк-то от приема у Гридасова был?
— Кажется, нет. Если бы был, Сашка заскочил бы на обратном пути похвастаться…
— Эх, жаль!
Перемена власти
Санкт-Петербург, 1764 год.
Утро 8 сентября 1764 года началось как обычно. Императрица Екатерина Алексеевна встала рано, в шесть часов. В это время во дворце спала даже прислуга. Только белая борзая собака, пригревшаяся в ногах почивающей государыни, вскочила на свои лапы и пару раз приветственно тявкнула, махнув для убедительности мохнатым хвостом.
— Подожди, подожди, вот принесут кофию с сахаром та гренками, дам и тебе полакомица.
Екатерина самостоятельно влезла в серо-голубое домашнее платье, как смогла его зашнуровала. Зажгла свечи, растопила камин.
В соседней комнате на консольном столике находился приготовленный с вечера кувшин с водой, — умылась. Встряхнув пятерней, обдала брызгами левреткину мордашку, та недовольно фыркнула.
Теперь за дело. Императрица подошла к черному лаковому шкафчику-кабинету, распахнула расписные позолоченные дверки, откинула доску для письма. Села.
С самого своего восшествия на престол ей хотелось возобновить ведение дневниковых записей. Прежние мемуары пришлось изничтожить в 50-х годах. Тогда она просто испугалась, — вдруг кто обнаружит, да доложит Елизавете.
После переворота 1762 года страх, как чувство, покинул ее навсегда. Теперь и мемуары можно было бы заново переписать. Но многие даты и воспоминания стерлись из памяти. Впрочем, то беда небольшая. Остались же хроники, записи, которые можно было держать открыто, в них обозначены лишь момент и наименования событий. Заглянешь туда, и многое припоминается само собой. А ежели не припоминается, так можно «пособить», пролистать адрес-календари, камер-фурьерские журналы. В них все придворные происшествия, как на ладошке.
Вот для обрисовки дней, когда она взошла на трон, писарские «шпаргалы» были не надобны. Она все зрела в своей главе, будто въяве. Прямо сейчас могла бы измарать листок-другой-третий…
Но ее письму мешала и иная напасть — никак не хватало времени. Дела государственные. Не терпят отлагательств.
Максимум, что она может себе позволить, перебрать в мыслях те события. Еще раз саму себя уверить, что иного выхода не было. И поступила она так, как единственно было возможно…
Х Х Х Х Х
10 февраля 1762 года.
Восьмиконечная звезда с надписью в центре «За любовь и отечество» жгла руки, словно раскаленная головня. Белая муаровая лента с крестом переливалась, играла. От злости лицо императрицы покрылось такими же белыми, словно «обмороженными», пятнами. Слыханное ли дело — наградить любовницу орденом Святой Екатерины. До сих пор подобной чести удостаивались лишь царицы, великие княжны и жены наследников престола, либо придворные дамы, сослужившие государству величайшую службу. В День своего рождения Петр заставил жену вручить сей памятный знак Елизавете Воронцовой. У нее-то какие заслуги перед отечеством?! Кувыркание в постели с императором?! Вот так оплеуха! Это предвестие! Дурное предвестие!
Ну, ладно-ладно! Екатерина пыталась себя успокоить. Сама не без греха. Вон и пузо ужо совсем большое, утягивается с превеликим трудом. Эх, мне бы удержаться на императрицыном месте до родов. А там возьму реванш. Уж и все к тому готово.
Роды начались ровно через два месяца после упомянутого события. Придворным объявили, будто государыня подвернула ногу и потому не может выходить. В тайну посвятили двоих: личную камеристку и камердинера Василия Григорьевича Шкурина. Когда начались схватки, Екатерина взмолилась:
— Придумайте же что-нибудь, уталите от покоев Петра и всю его челядь! Ежели они услышат крики, — конец и мне, и фам.
И Шкурин пошел на отчаянный шаг. Зная, как Петр Федорович любит глазеть на пожары, он… поджег собственный дом. Следует отметить, что получилось сие у камердинера мастерски, ибо в прошлом ему доводилось служить истопником.
Петр, только завидел полымя, бросился к карете, Воронцова и слуги за ним…
Младенца, мальчика, нареченного Алексеем, тот же Василий Григорьевич завернул в собственную шубу и отнес к родственнице. Видно, на роду у Екатерины было написано, расставаться с детьми сразу после их появления на свет. Впрочем, теперь сей факт мало ее тяготил.
Через десять дней, в свой собственный день рождения, она уже нашла силы появиться на люди. Приглашенные во дворец подметили ее необыкновенную свежесть, стройность и благородность фигуры. Еще что-то новое появилось в горделивом взгляде. Дипломаты окрестили это «тайными намерениями».
О «тайных намерениях» догадывались многие, многие их одобряли. Сорок офицеров, во главе с возлюбленным императрицы Григорием Орловым и его братьями, да десять тысяч гвардейцев готовы были в любой момент встать на защиту новой государыни. Все они ждали только приказа. Екатерина все еще не решалась. Нужен был толчок, повод.
Терпение государыни исчерпалось окончательно 9 июня. Когда, празднуя ратификацию мирного договора с Пруссией, Петр III поднял тост за членов императорской семьи. Обычное дело, ежели бы государь сел за стол подле своей жены, а не подле любовницы. И ежели бы Петр сдержанно воспринял вполне уместное в этой ситуации напоминание Екатерины Алексеевны, мол, «члены императорской семьи — это император, императрица и наследник». Но он взъярился, прилюдно обозвал ее дурой, сказал, что считает своей семьей лишь самого себя, да двух своих дядек. А вечером приказал заточить Екатерину в Шлиссельбургскую крепость. Отговорил «член семьи», родной дядька Георгий. Не потому, что любил Екатерину, а потому, что понимал: арест произойдет и народный бунт неизбежен.
Сторонники Екатерины тоже это понимали. И несостоявшееся событие развернули выгодной для дела стороной. А именно, распустили слух, будто императрицу все же отправили в заточение. Солдаты вскипели: «Неужто и впредь будем сидеть без дела! Пора браться за оружие!»
Возможно, для окончательного поднятия боевого духа следовало бы подождать денек-другой. Да случилось непредвиденное.
27 июня один из солдат, не в силах доле томиться в неведении, подошел к своему начальнику, капитану Пассеку, и по-простецки спросил:
— Государыню-то в крепости держат, али как?
— С императрицей пока все в порядке. На то имею точные сведения, из первых рук! — похвастался капитан и подмигнул.
Но дотошный солдат не успокоился. Он пошел к другому начальнику:
— Государыню-то нашу в тюрьму заточили, аль нет? Вот капитан Пассек говорит, что с ней все путем и что выступать пока рано…
Ему и в голову не могло прийти, что начальник окажется не то что, «не в курсе» готовящегося бунта, но, более того, преданным действующему императору. Пассека схватили. Если бы его начали пытать — планам Екатерины наступил бы конец. Действовать нужно было незамедлительно.