Здесь же, в монастыре, на ужин вовсе ничего не выдали. Утром, натощак, — служба. И только потом удалось хлебнуть чечевичной похлебки в трапезной. Похлебка была так себе. А вот местный монастырский хлеб удался на славу. Еще теплый и мягкий, пахнущий кислыми дрожжами и, почему-то, свежим ветром.
Ивана хотели как раз на пекарню в послушники и определить. Но он показал на свои испачканные штаны:
— Куда мне в пекари, мне бы в сад-огород, клумбу перекопать, или дорожку камнем уложить.
И его отправили сгребать листья под деревьями.
В основном это были липы, не высокие. Листочки у них желтенькие, как потерявшие сок от подавленных чувств сердечки. А Иван их безжалостно граблями, да граблями… Время от времени поднимал голову, смотрел на небо, будто что-то прикидывал. Неудовлетворенно качал головой и снова за работу.
После обеда монах собирался доложить о новом госте с письмом настоятелю, но паломник упредил. Посмотрел, согбенный, этак, снизу, с заиском:
— Дело у меня к архимандриту Иосифу сложное, но неспешное. Связано с тягостными для меня ошибками. Прежде, чем их исправлять пред людьми, хочу покаяться пред Богом. И дождаться от него знамения, что молитвы мои услышаны, и я прощен.
Монаху речь показалась странной. О тайне исповеди странник говорит или о чем-то еще? Конечно, все они, посвятившие себя служению вере, надеялись на некий знак свыше, на чудо, но исключительно как на что-то редчайшее и внезапное, одаривающее своим появлением лишь людей избранных. А уж, чтобы чудо по заказу ожидать…
Иван пробыл в монастыре с неделю. Убрал все листья под деревьями, перекопал пустующие из-под картошки грядки и даже начертил план своей, монастырской, оранжереи. Приступить к строительству безотлагательно не мог, не было требуемого количества стекла. Но все подробно расписал и прорисовал. Насчет стекла обещал договориться в столице, семена также передать с оказией. Что-нибудь, не требующее особого ухода и научных знаний.
Целую неделю стояла сухая солнечная погода. И хотя уже заметно похолодало, все ж настроение было почитай еще летним. И вдруг в одночасье, точней будет сказать, единым утром все переменилось…
Сизые тучи нависли над монастырем. Под ними еще брезжила полоска лазоревого неба, но грозовая наволока поглощала ее со зримой быстротой. Беленые стены крепости, церквей и жилых пристроек покрылись фиолетовым отсветом.
И вдруг сполох озолотил все вокруг. Иван бросился на колени прямо на грязную землю и начал истово креститься. Громыхнул мощный раскат. Хлынул ливневый поток.
Паломник воздел руки к небу:
— Знак! Знак! Спасибо тебе, господи!
Струи били по лицу, волосам, макушке, пригвоздили ставшую полупрозрачной рубаху к телу. А Иван им радовался, как падающим с неба драгоценным каменьям, ловил губами, пытался скопить в ладошки.
Еще молния, на сей раз более мощная, взыгравшая в водяных потоках и ослепившая всех вокруг. Когда глаза застигнутых врасплох непогодой монахов сызнова привыкли к мраку, те увидели, что косоворотка Ивана распорота аккурат на плече. Да скорей даже не распорота, а порезана, точно кто-то нанес удар саблей.
Мужчина схватился за руку.
— Бей, бей меня, всемогущий! Карай своей жгучей десницей, — наложил на себя крестное знамение.
Опять сполох молнии. И прежде, чем громыхнул очередной раскат, новый разрез образовался на штанах, чуть повыше колена. И так с каждым очередным ударом. Покуда одежда послушника не превратилась в полную рвань.
На лице же у Ивана вырисовывалась полная блажь. Он валялся в раскисшей грязи и ликовал.
Как только ливень с грозой стихли, монахи обступили паломника. Каждый норовил до него дотронуться, будто до святого. Осматривали разрезы на одежде, дивились, что ткань будто лезвием искромсана, а на теле — ни ранки. «Вот что значит Божья десница, — пугнула, но не покарала».
Слух о снизошедшем с небес чуде долетел и до игумена архимандрита Иосифа. Тут уж и докладывать ему о просьбе Ивана на аудиенцию не пришлось, сам вызвал паломника в свою резиденцию.
Архимандрит был в черном клобуке и мантии, на рясе тесьма под грудью, в голубенький цветочек. Борода с проседью, как бы поделенная на две части. Нос над усищами нависает. Взгляд хитрый, со жмуром.
— Так, говоришь, сам Павел Васильевич Лопухин вам сопроводительное письмо дал?
— Именно, — Иван снова изобразил подобострастие. — Вот оно, — вытащил из-за пазухи сложенный и запечатанный сургучом листок. Одежда на нем теперь была поприличней, — монахи расстарались, как не поделиться с помеченным божьим вниманием человеком.
Игумен развернул, пробежал глазами по строчкам. Жестом указал гостю на скамью, сам сел напротив.
— Понятно. Дело, говоришь, здесь, у тебя важное. Так что за «дело»?
— Грешен!
— Ну, это понятно, святые люди редко приходят за покаянием, — Иосиф усмехнулся.
— Но мой грех, словно пень, обросший мхом десятилетий. Прогнившая суть скрыта, но то, что торчит снаружи, не менее отвратительно.
Настоятель посуровел. Оказалось, у него очень выразительный, глубокий взгляд, ежели в нем нет насмешки. Это было даже несколько неожиданно.
— Ты ведь собрался поведать о своем грехе, — так говори! Тем паче, не мне теперь тебя судить, сам господь к тебе внимание проявил, — и взгляд вновь сузился, вновь приобрел хитрый прищур. Ох, как не нравилось это Ивану. Потому тот решил более не тянуть.
— Ваше Высокопреподобие, — Иван впервые обратился к архимандриту согласно званию. — По молодости лет я был столь скудоумен и исподен, что бросил женщину, носившую во чреве моего ребенка. Та не снесла горя — утопилась, однако сделала это не сразу, прежде родила мальчика. Имею сведения, что младенца подбросили в ваш монастырь, и воспитывался он здесь до довольно зрелого возраста. Вот, собственно, и весь сказ.
Взор настоятеля опять стал цепким, словно тот котенок, что выбежал к Ивану из-за тяжелой чугунной двери ворот. Раз-два, со ступни на коленку… и на руках уже, и к груди прильнул. Мужчина почувствовал, как взгляд карабкается в самое его нутро. Но тут Иосиф опустил глаза в присланное Лопухиным письмо, и паломнику стало чуть легче, он смог перевести дух. Впрочем, ненадолго. Снова буравящий взгляд:
— Кто вы?
— Я же говорю, Иван, грешник, жаждущий на закате жизни искупить былое окаянство.
— Нет. Вот тут, в письме, писано: «Один умный и добрый человек собирается послать к Вам свое доверенное лицо. Помогите ему, и, по возможности, ответьте на его вопросы».
— Спасибо, конечно, что сослались дословно на столь лестный отзыв о моем покровителе, отблеск его благочестия озаряет и мою убогую личность…
Архимандрит резко прервал Ивана:
— Я повторяю свой вопрос: кто вы? Точнее, как вас зовут? То, что вы не «доверенное лицо», а тот самый «добрый и умный человек» не вызывает у меня никакого сомнения…
Москва, сентябрь 2000-го года.
Капитан Отводов лично попросил компьютерщиков переслать Ольге по электронной почте переведенное с китайского письмо, обнаруженное при обыске в квартире Гридасова. Кстати, экспертиза показала, что именно оно находилось когда-то в конверте в загородном доме родителей Лобенко близ Нижнего Тагила.
«Как же хорошо, что нам с папой Ю и мамой Глашей разрешили вернуться в Китай. Здесь все очень красиво и ярко, как в детской книжке с картинками.
Мои китайские бабушка с дедушкой очень маленькие и очень добрые. Кормят меня картофельными оладьями, внешне похожими на русские драники. Только в Китае картофельные оладьи не соленые, а сладкие. И едят их не со сметаной, а со шоколадными да сахарными подливами, можно и с вареньем. Так что баночки, которыми вы с Кларой Васильевной снабдили нас в дорогу, пришлись очень даже кстати.
Еще по дороге в освобожденную Маньчжурию я начала читать подаренный вами томик Чехова. И меж строк «Крыжовника» нашла карандашную приписку, указание на некий припрятанный для меня сюрприз. Вначале мы искали его меж страниц. А потом сообразили: рассказ называется «Крыжовник» и варенье нам подарили крыжовенное. По прибытии вскрыли баночку, тщательно, ложечкой, начали вынимать содержимое, и вдруг одна ягодка оказалась слишком насыщенная по цвету, промыли ее под краном, — а это вовсе и не ягода.