— А если я и не мучился, ежели надысь осознал и сразу к вам?
— Так не бывает.
Они недолго посидели молча. Архимандрит держался за висевший у него на шее большой крест, Анклебер на него смотрел.
— Конечно, грех ты все же совершил. Та сцена, которую разыграл прилюдно, да еще в монастыре, — богохульство.
Андрей склонил голову ниже плеч и замер в ожидании. Конечно, Владыко имеет теперь полное право выгнать его со двора.
— Но, мне знакома история изумруда, попавшего в руки к твоей жене. Слыхал, что немало крови из-за него пролилось. Как человек, служащий богу, я всеконечно тебя порицаю. Но, как простой человек, как смертный, понимаю, что напрасно охуждать того, кто меж убийством и лукавством выбирает последнее. Впрочем, мудрец сказал бы, там, где есть два пути, всегда отыщется и третий.
— Понимаю, Ваше Высокопреподобие, — Андрей приложил ладонь к груди, — но в ярости пребывал. А в ярости ж напролом мчишь, до потаенных ли тут тропок?!
Иосиф лишь на секунду снова сощурился.
— Сам сломя голову несешься и меня за собой тащишь?! Так, стало быть, интересует тебя история хромого мальчика, воспитанного в нашем монастыре? Я не знал его родителей. Но, говорят, никчемные были люди. Жили в деревне неподалеку. Вначале ребенка в монастырь подбросили, потом и сами сгинули из бренного мира. Нет, не в схиму облачились, просто пропали, ни слуху о них, ни духу. Поговаривали, что утопились в болоте, а там, кто знает. Мы назвали его Савелием.
На Савелия обратила свое пристальное внимание одна знатная особа. Хороша собой, довольно умна. В 1722-ом году, задолго до появления здесь подкидыша, она также привезла ребенка. Сказала, что осиротевший дальний сродственник. Просила приютить и воспитать. Разумеется, дама перечисляла нам регулярно большие пожертвования. Я не буду называть имя ее мальчика, оно не важно.
Рос хлопец довольно смышленым, искренним и честным. Казалось, это даже несколько не устраивало его попечительницу. Посему, через какое-то время она и приласкала хромого Савелия.
Мне предшественники сказывали, что все началось с того, что однажды Савелий сбежал в деревню и подпалил там дом своих родителей. Откуда мальчуган узнал о них, и, тем паче, как выяснил про их дом? Наказали. Допрашивали, откуда сведения получил. Но сиротка-хромоножка молчал, словно кто ему рот суровой нитью затянул.
Потом, я уже служил при монастыре, услышал как-то его рассуждения.
— Человек сродни собаке, кому предан, перед тем хвостом машет, а чужаку и горло перегрызет, — это он монаху объяснял. Тот его спрашивает:
— А кому преданным-то быть? Вот мы, люди послушные Богу. А ты кому служить собрался?
— Кто хлеб дает, тому обычно и служат. Вы мните, будто все с небес падает. А я себе человека найду, да чтоб не корку мне давал, а пряник медовый.
Ну, не трудно тут было сообразить, что сам по себе мальчик к таким мыслям прийти не смог бы. И монахи вряд ли этакое богохульство в юную голову вложили. Оставалась наша благодетельница. А как ее уличишь? Да и… за слова обыкновенно из монастыря-то не гонют.
— Скажите, Андрей, как вы догадались, что хромой след ведет именно в монастырь?
— След, в первую очередь, вывел меня на графа Шварина. И тогда я стал интересоваться всем, что происходит вокруг него. Выяснил и про неожиданно явившегося после смерти баронессы Оксендорф Бориса. Так ведь звали «дальнего сродственника одной знатной дамы»?
Архимандрит кивнул.
— Потом уточнил, откуда он взялся. Нелегко пришлось. Помог крест, которым он очень дорожил и носил, практически не снимая его. Крест привел в ваш монастырь…
Архимандрит и тут кивнул:
— Прежний настоятель прикипел к мальчонке, подарил ему эту реликвию с надеждой на спасение души в моменты искушений.
— Ну, а дальше, — по аналогии. Ежели один таинственный человек явился из обители, почему второй не менее таинственный, не может прийти оттуда же?!
— Как же получилось, что Савелий служил вначале баронессе, а потом оказался исполнителем поручений графа и его потомков?
— Точно сам не разобрал. Но, думаю, Оксендорф поначалу приставила хромого паренька следить за своим сподвижником. Все-таки была она дамой коварной и вряд ли доверяла компаньону. А потом, когда тот был раскрыт, извинилась и сдала послушника, обращенного в свою веру на руки Шварину.
— Илья Осипович, должно быть, до сих пор держит его в подвале. Выпускает только когда требуется совершить очередное преступление…
Игумен Иосиф, словно спасаясь от черных мыслей, схватился за большой нагрудный крест:
— Воля — есть способность человека совершать поступки согласно собственному выбору. Выбор — принятие ответственности на себя. А коли кто выбирать да отвечать на этом свете не приучился, так у того и воли нету. К сожалению, такое иногда случается и с монастырскими воспитанниками.
Х Х Х Х Х
Императрице долго изъяснять ничего не пришлось. Мало того, что сама смышленая, так и к графу Шварину не первый год подозрение имела. Выделила солдат, приставила высокий чин, дабы хозяин не сопротивлялся. И с указом проверить подвал направила к Илье Осиповичу.
А там… Не врал бывший пленный Арнольд Беккер, ох, не врал! В полутемном подполье, тощ и малокровен, бледен и напуган сидел… нет, не зверь, сидел хромоножка Савелий.
Солдат Савелий устрашился. Забился в угол, стал прикрываться серой, сбитой из единой широкой доски лавкой.
— Что здесь происходит? По какому такому праву ворвались в мой дом, — верещал граф, хотя и право на вторжение и причина оного были Илье Осиповичу разъяснены еще на пороге.
Сам Анклебер в подвал спускаться не стал. Подождал, покуда невольника вытащили наверх.
Синюшное щуплое тельце. Вокруг испуганных глазок синь еще большая.
— Как тебя зовут?
Потупился, на Шварина зыркнул: отвечать — не отвечать. Илья Осипович никакой реакции не выказал. Савелий и вовсе растерялся. Не привык он самостоятельно решения принимать. А Андрейка напирает:
— Говори, не бойся, как звать-то? Имя-то у тебя есть?
— Савелием звать, — и зарумянился, словно постыдное слово произнес.
— Ты давно у графа живешь?
— С монастыря, точней, со смерти баронессы.
— А лет сколько?
Савелий начал пятиться, еще бы шаг, свалился бы обратно в прямоугольный черный просвет с круто идущей вниз лестницей, но солдаты подхватили за тощи рученьки, оступиться не дали.
— Не приучен он года-то считать, — заявил граф откуда-то из затененного угла, из-под пыльной салатного цвета занавески. — Что спросить-то желали, сколько ему самому лет, или сколько лет в моем подвале проживает?
— Самому-то лет пятьдесят будет… — ответил Анклебер.
Среди солдат послышался шепоток. Никак не ожидали они, что ледащий мужичонка окажется столь великовозрастным. Они его за изможденного отрока приняли, никак не за зрелого человека. Седина в голове — так то как белесость у растения, содержащегося без света… Морщинистость — от истощения… Ан, оказывается, неверен расчет…
— А в доме моем он уже почитай лет двадцать обитает.
— Обитает, — удивился Андрей. — Слишком громко сказано. Вы его как крота без света держали, да как пса перед охотой — впроголодь.
Шварин ни малость не смутился, только зло посмотрел на садовника. А Анклебер обращался уже к стоящему Савелию.
— Архимандрит Иосиф, что ныне является настоятелем Печерского монастыря, взял с меня слово, что никакой казни над вами учинено не будет. Ощущает Владыко вину монастырского воспитания за то, что с вами приключилось. Я обещал отправить вас обратно, в обитель.
Савелий вырвался из рук солдат, подбежал, склонился перед садовником на колени, стал целовать аккурат в пряжку на туфле. И, все ж виновато, скосился в сторону бывшего «благодетеля». Шварин смотрел на недавнего пленника с презрением.
Андрей так и не понял, чему этот заложник чужой прихоти возрадовался, ведь нельзя сказать, чтобы прежнее существование его тяготило. Да и мук совести относительно совершаемых злодеяний он, должно быть, не испытывал. Как верно подметил игумен Иосиф, у Савелия не было воли, сообразно, и ответственности за свои поступки он сознавать не должен. А тогда, и о каре думать не положено, и бояться оной — тем паче. За что ножки-то целовать? Исключительно из искательства? Из привычки поклоняться тому, кто на данный момент твоей судьбой управляет?