Глеб спросил о промыслах. Молодой парень с какой-то сумасшедшинкой в глазах вдруг схватил его за руку, поволок за околицу села к лесу, к кладбищу. Глеб, испугавшись, упирался.
— Не бось, не бось, — уговаривал его мужик, и Глеб решил взять себя в руки. До кладбища, однако, не дошли: парень увидел вблизи дороги осиновый кол и показал на него Глебу.
— Что здесь? — спросил тот, недоумевая.
— Ведерко, да молоток, да прочий струмент. Последний наш шпикарь закопал. Сказывал, боле никогда не обратится…
Действительно, как убеждался Глеб, удержаться какому-нибудь «гвоздарю», или «шпикарю», или «ножечнику» в конкуренции с такими промышленными гигантами, возникшими в Нижегородской губернии, как Сормовский завод, было делом безнадежным. Рабочий на заводе, конечно, эксплуатируемый, конечно, обогащающий хозяев, конечно, работающий свои одиннадцать с половиной часов в день, получал за это 5–6 рублей в неделю, а «свободный шпикарь» за свою самостоятельную работу по 14 часов в сутки зарабатывал в неделю 70–80 копеек. Вот и закапывали кустари свой нехитрый инструмент в землю, шли на заводы. Осиновый кол, вбитый в землю безвестным кустарем, показался Глебу знаменательным символом судеб разбитых Стариком народнических теорий. Глеб собрал богатейший материал, и земство было тем очень довольно. Оно наконец получило объективную картину. Земство предложило Глебу постоянно работать в Нижнем при окладе 250 рублей в месяц. Три тысячи в год! Глеб никогда не представлял себе, что может зарабатывать такие деньги. Он обещал подумать, но мысли его были заняты в основном Зинаидой Павловной.
Она была тогда молода, красива, самоотверженна, романтична, она видела многие вещи в гораздо более розовом свете, чем это было в действительности.
Радченко и Глеб с пониманием отнеслись к предупреждениям Старика о строгом соблюдении конспирации, а вот старые кружковцы, нижегородцы Зина и Анатолий Ванеев, жили пока довольно беспечно, уповая, и не совсем осмотрительно, на неповоротливость властей. За Зинаидой Невзоровой не переставали следить. Когда она еще только переехала в Нижний, начальник штаба министерства внутренних дел генерал-лейтенант Петров (вон куда дело докатилось!) прислал начальнику Нижегородского жандармского управления письмо следующего содержания: «Департаменту полиции сделалось известным, что в Нижнем Новгороде, по Кизеветтерской улице в доме Нечаева проживает слушательница высших женских курсов Зинаида Павловна Невзорова, вращавшаяся во время пребывания в С.-Петербурге в кругу лиц крайне вредного направления… вследствие сего Департамент имеет честь покорнейше просить Ваше Прев-ство выяснить цель пребывания Невзоровой в Нижнем Новгороде, ее деятельность и круг знакомства и, установив за ней негласное наблюдение, уведомить о последующем».
Это письмо сопровождалось копией с другого письма, перехваченного департаментом, без подписи, без обозначения места, а по штемпелю: почтовый вагон № 78 (Кинешма — Новки) от 18 июля 1894 года, к Зинаиде Павловне Невзоровой. Здесь открытым текстом говорилось буквально следующее: «Посылаю вам подробный рецепт самодельного гектографа». Зинаиду решили пока не трогать, посмотреть, что будет дальше. 4 сентября генерал-майор Баранов секретно отправил в департамент полиции донесение: «Имею честь почтительнейше донести Департаменту полиции, что… относительно Зинаиды Невзоровой обнаружено агентурным путем, что она на днях ходила по разным нижегородским лавкам и разыскивала желатин, нужный для гектографа, но такого нигде не нашла…»
Поиски гектографических материалов, естественно, не могли целиком заполнить жизнь такой активной натуры, как Зинаида. Она ищет, чем бы заняться полезным, и находит: ее знакомая, заведующая воскресной школой для рабочих, сочувствуя социал-демократам, предложила ей читать там лекции. Зинаида решила построить лекции в согласии с тем опытом, который в Петербурге оказался столь удачным: от мироздания к земле, к человеку, к человеческому обществу. Такое построение курса постепенно подготавливало рабочих к материалистическому восприятию окружающего мира. Зине попалась старшая группа, слушавшая лекции с большим интересом. На втором или третьем занятии симпатизировавшие ей рабочие посоветовали быть поосторожней, им показалось, что в число слушателей затесался агент охранного отделения. Так оно и оказалось. Все, что делалось в классе Невзоровой, быстро становилось известным департаменту полиции, самому Сабурову. Директор департамента был преподавательской деятельностью Невзоровой очень недоволен и вследствие этого написал нижегородскому губернатору Баранову так: «Департаменту полиции сделалось известно, что дочь надворного советника Зинаида Павловна Невзорова… занимается преподаванием в местной воскресной школе, посещаемой рабочими и мастеровыми людьми. Ввиду имеющихся сведений о политической неблагонадежности Невзоровой, признавая нежелательным допущение ее к преподавательской деятельности в воскресной школе и даже вообще к какому-либо непосредственному участию в оной, я считаю долгом сообщить о сем Вашему Превосходительству для зависящих распоряжений и покорнейше просить о последующем не оставить уведомлением…»
Зинаиде не суждено было добраться до самой «крамольной» темы — до человеческого общества. Прибежала взволнованная Щеглова и рассказала: ее вызывал губернатор Баранов; он разговаривал грубо и, более того, заявил, что, если она в двадцать четыре часа не выгонит Невзорову, он закроет школу. Зинаида подала заявление об уходе.
…Сабуров, просматривая предоставляемые ему из «черного кабинета» копии всех писем Невзоровой, мог с удовлетворением видеть, что его распоряжение выполнено: «…Я уже покончила свою учительскую карьеру, «отцвела», можно сказать, «не успев расцвести». По приказанию свыше велено меня «не допускать». Ну и кончено дело, вот тебе и первая попытка на почве культуртрегерства. Теперь могу только сделать реверанс и скромно отойти в сторону, твердо зарубив на носу, что «против рожна прать нечего», что «выше лба уши не растут», что «всяк сверчок знай свой шесток» и «про житейскую мудрость впредь урок»! Да и другим назидание! Как-никак, а зла я все-таки страшно. Подробности узнаю на днях. Пока мне только известен печальный факт…»
Но уже следующее перехваченное письмо Невзоровой заставило Сабурова забеспокоиться. Теперь, в декабре, она писала в Петербург своей сестре Софье: «Ждем всех питерцев с нетерпением, приезжайте скорее. Есть здесь много интересного, но об этом уже при свидании. Я хочу, чтобы как можно больше народа стянулось сюда. К Кр. приедет сестра и товарищ из Питера, С. с В. тоже приедут, так что питерцев будет множество… Везите нам, как можно больше, запас всяких новостей, устных и нигде не писанных… Моя учительская карьера закончилась довольно громко, как оказывается, ибо составила злобу дня и тему для всевозможных рассуждений у разных либеральствующих лиц. Недаром не терплю я либерального кудахтанья…»
Копия этого письма была тут же отослана нижегородскому губернатору с резолюцией: «Прошу предупредить для соображений генерала Баранова, что на рождественские каникулы съедутся в Нижний люди сомнительной благонадежности, которые будут находиться в постоянных сношениях с Невзоровой…»
Тут же из департамента поступило Баранову следующее категорическое указание, имевшее серьезные последствия для Глеба Максимилиановича Кржижановского:
«…Департамент полиции имеет честь покорнейше просить Ваше Превосходительство сделать распоряжение об усилении… наблюдения за Невзоровой и близкими к ней людьми для выяснения деятельности и сношений ожидаемых из Петербурга лиц и о последующем уведомить…»