Выбрать главу

Хорошо едим, досыта. Но все съели, завтра снова есть нечего будет.

Что такое — восемь оленей на голодное общество? Нас же три с половиной сотни. Но все поели — это хорошо.

После еды Мудреныш хлопает меня по плечу и ведет за собой. Ксапа вытирает губы и спешит за нами. Даже ладошку в мою руку вкладывает.

Но я-то понимаю, одна среди чужих боится остаться.

— Она знает наш язык? — интересуется Мудр.

— Нет, — отвечает Мудреныш. — Только несколько слов.

— Что вы видели за перевалом?

— Чудесное место, отец! Там все есть! Лес, река, птицы, звери.

Они совсем не боятся людей. Завтра общество пойдет через горелый лес к перевалу.

— Сколько дней идти обществу в долину?

— Мы вернулись за два дня. Обществу надо пять-шесть дней.

— Люди голодные и слабые. Что будешь делать, сын?

— Я пошлю вперед лучших охотников. Четыре дня, и они принесут мясо.

— Через три, сын.

— Да, через три.

Ксапа ничего не понимает, но ловит каждое слово. И головой вертит.

Догадывается, что разговор очень важный.

— Сын, я водил тебя в долину много лет назад.

— Да, отец.

— Знаешь, почему мы живем здесь, а не там?

Мудреныш думает, мы ждем. Ксапа мою руку сжимает, смотрит удивленно.

— Не знаю, отец.

— Долина маленькая. Мы съедим все за год-два.

— Не вести общество в долину?

Мудр долго смотрит в костер.

— Пять дней назад вернулся Головач с охотниками.

— Ты послал его к Заречным.

— Да, я послал его к Заречным. Они не пустили наших охотников на свой берег. Копьями грозили.

Сильно я разгневался! Мудреныш копье сжимает, пальцы побелели.

Всегда мирно жили. Сколько их девок у нас, сколько наших у них! Всегда мирно жили.

— Не сердись на них, — говорит Мудр. — У Заречных всегда плохо со зверьем было. Их земля два общества не прокормит. Четыре охотника из Заречных перешли реку и отдали Головачу тушу быка. Но на свои земли охотиться не пускают.

— Все наше зверье за реку ушло! Что нам делать, отец?

— Завтра пойдем к перевалу.

— А через два года — что? Сколько лет надо, чтоб новый лес вырос?

— Когда ее сын, — Мудр указывает на Ксапу, — приведет себе девку, леса вновь будут зеленеть на наших землях.

Я подумал, что плохо нам будет, если у Ксапы дочки пойдут, и чуть не рассмеялся.

— Мы будем посылать самых плохих охотников сюда, — продолжает Мудр.

— Пусть ходят вдоль реки, пусть Заречные и Степняки видят, что наши земли не пусты. Иначе они займут их. Нам предстоят тяжелые годы, сын.

— Ты далеко смотришь вперед, отец.

— Теперь расскажи, что это за девка.

Мудреныш рассказывает все, но чуть-чуть не так, как на самом деле.

Верного Глаза, что копье бросил, ругает, а про Ксапу плохого слова не говорит. Что копье без спроса взяла и сломала, когда дерево пыталась повалить, сказал, но так, как будто не ночью, а утром, когда мы сообща дерево валили. Получается, будто виновата Ксапа совсем чуть-чуть, по глупости. А то, что с больной ногой оленя наравне с охотниками несла — это само за себя говорит.

— Ты как соловей поешь, — улыбается Мудр. — Я не спрашиваю, откуда у нее синяк на лице. Я не спрашиваю, почему вы ее Хулиганкой зовете. Я спрашиваю, зачем ты ее привел?

— Хочу знать, кто такие чудики, — говорит Мудреныш. — Где живут, куда охотников посылают, как летающую волокушу сделали. Ксапа научится говорить, все нам расскажет.

— А если не захочет рассказать?

— Расскажет. Не мне, так Клыку. Не Клыку, так сыну.

Я обнимаю Ксапу рукой, прижимаю к себе. Вскрикивает от боли, но мою руку не скидывает, а на плечо передвигает. Я вспоминаю, что у нее синяк на ребрах.

— Ты правильно сделал, сын, — говорит Мудр. — Она расскажет.

* * *

Моя затевает свой прозрачный шалаш ставить, а не в общем ваме со всеми спать. И хорошо, и плохо. Лучше бы ей сначала со всем нашим родом перезнакомиться, а не сразу в свой… В мой, в смысле, выделяться.

С другой стороны, тоже правильно. Незачем тычки да подзатыльники от старших женщин терпеть. Хоть и девка совсем, но старшая в роду. Уважение сразу. Велю Мечталке помочь да любопытных отогнать. А сам — к Мудренышу, на серьезный разговор.

Нехорошо получается. Он уже со своей женщиной лег. Но ко мне сразу выходит.

— Почему? — спрашиваю. — Почему Ксапу мне отдал? Почему себе не взял, если от нее судьба всего общества зависит?