Как лучше хотела!
Мудреныш меня глазами ищет. Я только руки развел, да себя по шее треснул. Мудреныш улыбается, берет копье, осматривает, к руке примеривает, будто бросить собирается. Затем вкладывает копье Ксапе в руку и пальцы на древке загибает.
— Учись охотиться с копьем, — говорит. И волосы ей взъерошивает.
Ксапа улыбается, будто хорошее дело сделала.
— Клык, — зовет меня Мудреныш, — проверь, как твоя баба с копьем работает.
Конечно, за нами увязались все, кто рядом был. Вывожу я Ксапу на луг, и тут она опять чудит. Скидывает одежку. Охотники от восторга взвыли.
Я-то уже знаю, что на ней одежек — как на рыбе чешуи, но парни шутку оценили. А Ксапа привычно так перехватывает поудобнее копье, разбегается — и ка-ак зафитилит его через весь луг! Очень правильно копье бросает, не рукой, а всем телом, с поворотом корпуса. Не все охотники так бросать умеют. А так далеко, как она — я даже не знаю, кто. Вот так Ксапа… Мы думали, оружие в руках не держала.
Тут я вспоминаю, как она Мудреныша дважды через себя перебросила.
Ох, непростая девка мне досталась.
Ворчун растягивает между двумя деревьями старую шкуру. Шагами отсчитывает половину длины ее броска, проводит линию. Ксапа бросает копье — и на пять шагов мимо! Охотники повеселели. Один за другим в шкуру копья метают. Была шкура — остались лохмотья. Долго разбираются, где чье копье шкуру пронзило. Потом опять Ксапа бросает, и снова мимо. И еще раз мимо. И еще раз. Зрители смеются и расходятся.
— Что-то твоя девка бросала. Но только не копье, — говорит мне Ворчун. — Может, камень? Спроси у нее.
— Спрошу, — отвечаю я и сажусь под дерево. Ксапа все бросает. То выше, то ниже, то справа, то слева. В дерево попадает, на этом ее мучения заканчиваются. Дерево-то твердое. И наконечник обломила, и древко расщепила. Садится рядом со мной, бросает копье на землю и плачет. Как всегда — тихонько. Только носом хлюпает, да плечи вздрагивают. Да слезы в два ручья. Беру я ее за плечи, разворачиваю к себе лицом и утешаю губами. Она даже для виду вырваться не пытается. Доверилась мне. Бормочет что-то, половина слов наших, половина — ее. Ничего не понять. Да и так ясно — на жизнь жалуется. Не такая у нас жизнь, как у чудиков, и ничего она в этой жизни не умеет.
— Все у тебя получится, — говорю. — И общество тебя уважает. Твою носилку все оценили.
— Помоги говорить с Головач. Я боюсь, ругать будет. Я ломать копье.
РОЖОН ломать, древко ломать.
Оказывается, у чудиков наконечник копья рожоном зовут.
— Не будет он тебя ругать.
Беру за руку, веду к Головачу. Тот улыбку прячет.
— Ксапа новое копье просит. Боится, ты ругать будешь.
— Об камень, или об дерево? — спрашивает Головач, изучая обломанный наконечник. — Не отвечай, сам узнаю. В дерево вогнала со всей дури.
— Точно!
Головач садится у костра, кивком указывает нам место и начинает обжигать конец древка в пламени. Есть такой метод. Если спешка, если зимой под снегом камень не найти, если привязать наконечник нечем, можно просто аккуратно обжечь древко над огнем, чтоб конец заострился и не лохматился. Такое копье сломать не жалко. Ксапе учиться — в самый раз.
Дети так копья делают, поэтому все охотники этот способ знают.
Но Ксапа не знает. Копье бросает очень-очень далеко, но не метко.
Как же чудики живут? Как охотятся?
Сидим, беседуем, Ксапа слушает.
— Скоро твою в общество принимать будем?
— Мудр говорит, уже можно. Но лучше через неделю. Пусть синяк на скуле полностью сойдет.
— Две полоски?
— Две, — улыбаюсь я.
Наступает день, когда решили Ксапу и двух наших девок в общество принять. Одна по-правде совсем малявка. Соплячка, но из ранних. Скорее надо, пока не обрюхатилась. Мудр говорит, ее последней. Чтоб знала свое место. Ксапу надо бы первой — она в голодное время тушу оленя на плечах несла, на охотницу учится. Но наших обычаев не знает, может не так понять.
Это Мудр так говорит, что может не так понять. Поэтому второй будет. А Ручеек — первой.
Ручеек, конечно, загордилась. Да и вообще, славная девчушка. Тихая, спокойная, работящая. Взял бы себе, но слишком тихая. Мне поживей надо.
А теперь у меня Ксапа есть.
Мать Ручейка садится прислонившись спиной к скале. Ручеек — спиной к матери, и та крепко обхватывает ее руками. Процедура нанесения полосок не из приятных, а от девки нельзя требовать, чтоб к боли как охотник относилась. Старая самым острым ножом проводит по щеке два неглубоких надреза. Потом очень аккуратно срезает тоненькую полоску кожи между надрезами. Когда все заживет, на щеке на всю жизнь останется шрам-полоска.