- А если Еврей тебе все наврал?
- Да отцепись ты от Еврея. Скажи, что бы ты сам сделал? Ну, Смит? Хоть разик перестань только наблюдать, а сделай. Сможешь?
- Я никогда бы не допустил человекоубийства.
- Аминь. Сейчас ты осудил собственный народ на вечное рабство. И пускай теперь все эти миллиарды из будущих поколений тебя поблагодарят. Штатов нет. Зато твоя совесть чиста, видимо, это самое главное.
- Ведь это вовсе не так!
- А как? История - это игра с нулевым счетом.
- Демагогия, демагогия!
- Бога ради. Если тебе так нравится. Ясное дело, что демагогия; так что теперь можешь идти со спокойной душой.
Смит фыркнул.
- Ты попросту фанатик.
- Ага. Фанатик. Пускай. Ну и что?
- Ты заимел эти свои непогрешимые догмы, какой-то выдуманный абсолют, ты в него веришь, а все остальное тебя не касается; даже если бы тебе пришлось перебить следующий миллион, так какая разница, абсолют оправдает все.
Ксаврас собрал пистолет и спрятал его в карман. Затем почесал у основания носа и сложил свои багровые руки на груди. Рядом с ним люди таскали трупы, складывая их все в одно место - только ни Смит, ни Выжрын на них даже не оглядывались.
- Все это замечательно, - буркнул полковник. - Вот только что ты станешь делать, когда абсолюта тебе уже не будет хватать? Что тогда, мой дорогой? Что вместо? Какая истина, какой закон? Ты можешь выстроить завершенную великолепную систему консенсусного права, наежившуюся благородными лозунгами и возвышенными декларациями, вот только на чем она у тебя будет основываться? На договоре между людьми? Если так, то почему ты должен ставить ее выше всех остальных систем, основанных на других договорах между другими людьми? Таким образом ты лишаешься возможности ссылаться на какие-либо иные аргументы, кроме аргумента силы. И все замечательно до тех пор, пока именно ты остаешься самым сильным, в экономическом или военном плане; в конечном счете оно так и выходит: и за тебя говорит твоя сила; и правота всегда на моей стороне, ибо, раз признаваемые мною законы гарантируют подобное благосостояние, они хороши уже ex difinitione. Все неприятности начинаются, когда другие, представляющие системы, возведенные на отличающихся от твоего собственного договорах, противоречащих ему, набирают силы и становятся, как минимум, такими же могущественными. Погляди на Китай, послушай Ли Чена. Разве он верит в демократию? Разве он верит в равенство и свободу? Да нет же, он ими задницу подтирает. Но уже сейчас вы трясетесь перед ним и спасаетесь тем, что частично предаете собственные же идеалы, поскольку подписываете коварные договоры типа Берлинского Пакта: все против Китая, любой ценой. Но вот теперь вы неожиданно потеряли российский буфер, Ли Чен дойдет до самого Урала. И что вы сделаете, когда, вне всяких сомнений, он тем самым докажет вам превосходство собственной системы над вашей? Станете вы принимать его правила игры, его систему ценностей? Ведь именно так диктовала бы логика, именно так заставил бы поступить рассудок, обманутый приятной для глаза симметрией ваших законов. Если на практике более работоспособной оказывается система с концентрационными лагерями, массовым рабством и организованным человекоубийством, то, видимо, что-то не так с правами человека. Я ошибаюсь? Наверное нет. Но вот что-то по роже твоей вижу, что ты сейчас снова возопишь: демагогия! Права человека святы! Демократия свята! А почему? - спрошу я тебя. Почему? Кто вам такое сказал? Или вы голос с неба услыхали? Ведь это же просто было принципом договора. Теперь же желторожие изобрели для себя, явно, более лучший договор; и что вы им на это можете ответить? Что ваш, тем не менее, лучше, причем, только лишь потому, что он именно ваш, и вследствие того обязан быть лучше? Ну, какие аргументы вы представите, чем убедите самих себя? Лишившись абсолюта, в конце концов, вы даже в собственных глазах не будете уже ничем более, как стадом голодных крыс, загрызающих друг друга в бесконечном отборе наилучшей партии социогенов.
Смит похлопал себя по карманам в поисках сигарет.
- Насколько я понял, - пробормотал он, - именно ты услыхал подобный голос с неба.
Выжрын долго приглядывался к нему, с какой-то безграничной, сонной печалью в темных глазах. Он глядел, как американец прикуривает сигарету, как затягивается дымм, как сбивает пепел, как поглядывает сквозь пальцы опирающейся о висок ладони на людей, засыпающих яму с телами убитых во время ночного налета.
- Видишь ли, - пробормотал Айен, - это совсем не так, что я не желаю понять. Я замечаю правдивость и логику того, что ты сказал, хотя не могу с тобой согласиться и поддержать. Что бы ты ни говорил, этот отбор в рамках стаи голодных крыс, как ты это называешь, все равно останется в моих глазах системой гораздо более безопасной по сравнению с безумным конкурсом крестовых походов во имя враждебных друг другу абсолютов, хотя бы потому, что в случае этого первоначального отбора, при всей его не принимаемой мною циничности, кровожадности и жестокости существуют, по крайней мере, естественные тормоза, ограничения, вытекающие из простой экономики системы, тем не менее стремящейся, в точности в соответствии с постдарвиновским крысиным теориям, к достижению определенной стабильности; в то время, как в твоем варианте, который, тем не менее, никак не свободен от какого-либо недостатка своей альтернативы, ничего подобного нет, и падение в пропасть кажется неизбежным: абсолют оправдает любое безумие, с ним ничего не сможет поделать ни разум, ни инстинкт самосохранения, абсолют враждебно относится ко всем сомневающимся, ко всем, кто не в достаточной мере присоединился; он не признает счетов потерь и добыч, половинных побед, полусредств, консенсусов, объединений во имя временного добра; он не признает меньшего зла, уравновешивающих себя потребностей, не признает права на жизнь в малом, слабом, нерешительном, трусливом, лишенном амбиций и веры спокойствии и мире, но ведь именно из таких и состоит человечество; абсолют - это для тех, кто возвышается над обычными людьми. Я знаю, что он прекрасен, я знаю, что он совершенен; знаю, что он способен повести за собой; знаю, что он дает громадную силу, что именно по его причине получаются все герои, великие воины и святые. Все это мне известно, и я сам чувствую искушение. Но уж позволь, я останусь со своими грязными крысами.
После этого они очень долго молчали.
- Ты считаешь, что я враг демократии? - спросил Ксаврас, рассеянно поглядывая на свои ладони.
- Нет. Это демократия твой враг. Демократия враждебна всем Ксаврасам Выжрынам. Она появилась ради защиты от них. Для того, чтобы защититься от всех тех, которые знают, законы которых превышают все остальные законы, аргументы которых превосходят аргументы всех остальных, чьи страдания больше, чем страдания всех остальных, и несправедливость, примененная против них, громче всех иных взывает к отмщению.
- Даже если они и в самом деле знают?
- Ха, от них прежде всего.
- Что может быть более ужасное, чем система, которая запрещает придерживаться веры и осуждает правду?
- Но ведь никто не приказывает тебе отрекаться от своего абсолюта! Верь в Бога, верь в Польшу, верь во что угодно. Только...
- Но как только одержу победу...
- Да. Если победишь. Они восстанут против тебя. Можно прекрасно сражаться и гибнуть во имя абсолюта, вот только нельзя во имя него прекрасно править. Героические диктаторы, которые не достаточно скоро возвращали власть после того, как отбивали нашествие, кончали как тираны. Вы этого не знаете, у вас нет опыта, поскольку осада длится так долго, что времена пред эпохой героев скрылись в туманах вашей древней истории, вы уже рождаетесь с именем абсолюта на устах; и сражающийся за выживание не отмеряет ударов меча в нужной пропорции, отражая удары противника: как того, кто приносит зло меньшее, так и того, кто приносит зло большее; враг один, смерть одна, и награда одна; когда угроза нависла над самим существованием нации, то не бывает более высоких приоритетов, и я это понимаю; двести лет неволи - это точно так же, как с крысами, каждое последующее поколение становится более заядлым, более жестоким и уже не обращающим внимания на что-либо, выжить могут лишь самые толстокожие, экстремизм мечтаний и методов прогрессирует. И это единственный способ выжить во времена порабощения, во времена войны. Но если победишь, Ксаврас... хорошенько подумай, каким на самом деле будет твое небо? Сейчас ты террорист, но еще и патриот, герой, идол. Кем ты будешь после победы? Неужто ты склонишь голову пред малыми? Неужто признаешь правоту большинства, на самом деле прекрасно зная, что они не правы? Согласишься ли на уступки в малом ради добра дел больших? Начнешь ли вообще делить их на менее и более важные? Ты кривишь губы. В ваших устах это звучит чуть ли не непристойно: это бесчестно, это измена абсолюту, это слабость. Ты бы не смог, не сделал... будучи Ксаврасом Выжрыном. Ты не подписал бы никакого Берлинского Трактата, не пошел бы на соглашение по вопросам границ, не подписал бы никаких нулевых договоров. К тебе пришли бы старые товарищи, не столь мудрые или же не столь отважные. Глупцов и трусов убирают, они лишь вредят державе, это предатели, изменники; в конце концов тебе пришлось бы их убить. И знаешь, чем является эта твоя будущая Польша? Это Россия под бело-красным флагом! И знаешь, кем являешься ты? Сталиным, за год до захвата Зимнего Дворца!